– Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.
Она увидела сон.
Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».
Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра – конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут – среди обаятельных дам и джентльменов – этих, с хвостиками и на копытцах?
С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…
– Пойдем домой! – сказала Нюра.
Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.
И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…
Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…
И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра пошла опять к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».
И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.
Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.
На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
– Эх вы! – сказала она. – Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы – работать да детей рожать, а вы с ума сходите.
За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.
– Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!
Положительные мужчины за Нюрой захлопали.
– Чтобы я этого больше не видела!
Мужчины опять захлопали…
Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:
– Вань!..
Иван спал глубоким сном.
Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.
Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
– Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.
– Почему «все»? – возразила Люба.
– Все, без исключения, – подтвердил профессор.
– Ну а дальше? – попросила Нюра.
– Я ушел. Простите, уехал.
– А она?
– Она осталась.
– Но вы же любили ее!
– Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодщину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу – зеленый…
– Что же дальше? – все не терпелось узнать Нюре.
– Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все:
– А Катя?
– А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича – баш на баш.
– А кто раньше встретил – Катя или вы? – спросила Люба.
Профессор засмеялся.
– Вот что значит – не романист я! – пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне – с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою Деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто Двадцать верст…
– Что же, никто не мог подвезти?
– Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные – в одну ночь – перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.
– Господи, прямо как в книге, – сказала завороженная Нюра.
– Вот это-то я и понял главным образом: что все это мое горе, мои страдания, – это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…
– А к отцу-то вы вернулись?
– Нет, уже не вернулся. И, вообще, дальше уже… нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий… А?
Обе в один голос – и Нюра и Люба – воскликнули:
– Очень интересно!
– Очень!
В купе заглянул проводник.
– Чайку желаете?
– Желаем! – сказал профессор. – И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?
– Нет, газеты на станциях.
Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынею штаны, слез с полки.
– Здравствуйте, – сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.
– Стыдно, – сказала Нюра.
– Чего? – не понял профессор.
– Ну… вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.
– Ну, зачем же так? Так даже скучно.
– Ничего, пускай. Пускай помается.
– Всегда так?
– Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет – в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.
Поезд подошел к станции.
Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет – всех по одной… побежал обратно.
В купе готовились пить чай.
Иван вошел с газетами… Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:
– Почитаем, что ли…
– Газеты! – удивился профессор. – Где достал, Иван?
– Там… – Иван кивнул в сторону станции.
– Ну, как? – спросила Нюра строго.
Иван вздрогнул, быстро поднял голову и опустил. Спросил тоже скоро, испуганно.
– Что, что?
– Ничего!
– А что? Ничего. А что?
– Ничего… и совесть спокойна, и душа не болит?
– А что, что? – тихо, впробормот спрашивал Иван. И ни на кого не глядел.
– Крепкая же у тебя совесть… – Нюра взяла полотенце и пошла умываться.
Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)
– Попало? – спросил профессор.
– Та-а… – Иван поморщился, не поднимая головы. Он читал газету, которую разложил у себя на коленях.
– Голова болит?
– Не! – поспешно, с бодрецой откликнулся Иван. Но головы опять не поднял.
– У меня есть бутылочка сухого… Выпьешь?
Иван глянул на дверь…
– Она долго не придет – там очередь. Выпей, легче станет.
– А вы?
– Я не хочу… У меня не болит.
Профессор достал из чемодана длинную бутылку. Сам тоже посматривал на дверь. Налил стакан. Иван одним махом оглушил стакан.
– Ху!..
– Еще?
– Нет. Спасибо.
– Тяжело бывает после выпивки?
– Да не то что тяжело – муторно.
– Но ты особо-то не переживай, ничего вчера безобразного не было.
Иван мучительно поморщился.
– Трепался, наверно?.. Гадский язык: обязательно натрепаться! Ненавижу себя за это!.. Один раз, знаете, поехал на мельницу. А мельница у нас в другом селе, за пятьдесят километров. Смолол. Ну, выпили там с мужиками… и чего мне в башку влетело: стал всем доказывать, что я Герой Социалистического Труда.
– О!
– Ну! Меня насмех, я в драку… Как живой остался – их человек восемь, мужиков-то.
– Да-а. А вчера что-то быстро ты захмелел-то?
– Да я же еще днем коньяк пил! С этим ворюгой-то. Ну и развезло – ерш получился. Я так-то не слабый… А чего я говорил там?
– Где? У студентов? Рассказывал, как ты хорошо живешь.
– О-о!.. Вот же козел!
– Ну а как жизнь вообще-то? Если не трепаться…
– Да ничего живу… Нормально. Я не гонюсь за богатством. Мне бы вот ребятишек выучить – больше ничего не надо. Ничего так-то – все есть. Телевизор есть, корова есть. Свинья даже есть, хоть я их ненавижу, собак, – прожорливые. Все есть, я не жалуюсь.
– Иван, ты хотел про учителей рассказывать… Расскажи?
Иван посмотрел на дверь купе…
– Ладно, – сказал профессор, – мы еще выберем время.
Велика матушка-Русь!
И на восходе солнца и на заходе солнца, и белым днем и ночью – идут, идут, идут поезда. И куда только едут люди? Куда-то все едут, едут…
Молоденький офицерик, от которого вкусно пахнет маминым молоком, говорит миловидной соседке по купе:
– Все это хорошо, но это – сплошная чувствительность. Мы сегодня – не те.
– Но это же прекрасно, – неуверенно сказала соседка. И прочитала:
«Будто я весенней гулкой раньюПроскакал на розовом коне».
– Не мужские стихи, – проговорил жестокий лейтенант. – «Розовый конь» – это не из двадцатого века. Согласитесь.