— Туве, мне пора.
Она недовольно застонала.
— У меня встреча с родителями, мне надо идти.
— А можно мне с тобой?
Он рассмеялся:
— Вряд ли, Туве. К тому же у тебя в понедельник контрольная по грамматике. Так что иди занимайся.
— Позанимайся со мной. Позанимайся со мной сейчас!
— Ладно. Глаголы. Настоящее продолженное.[4]
Она положила на него ногу и, используя ее как рычаг, залезла на него верхом, говоря:
— Я целую, ты целуешь, он целует, она целует…
Он приподнялся на локтях:
— Серьезно, Туве…
— Еще десять минут, — прошептала она ему в ухо, и он опустился на пол. И в самом деле, что в этом такого? — подумал он. Он в Риме; прекрасный день. Ему двадцать четыре года, с деньгами и здоровьем проблем нет. Он полон желания и делает то, что не должен, но ему очень, очень повезло. Жизнь, посвященная чувственным наслаждениям, удовольствию и самому себе, когда-нибудь уже не будет казаться такой привлекательной, но время еще есть.
* * *
А как тебе Рим? Как la dolce vita (в словаре посмотри)! Так и вижу тебя за столиком в кафе: ты пьешь это капучино, о котором все так много говорят, и присвистываешь вслед всем, кто проходит мимо. На тебе темные очки — даже сейчас, когда ты читаешь эти строки. Сними их, ты похож на идиота! Получил книги, которые я тебе прислала? Примо Леви — потрясающий итальянский писатель. Пусть эта книга напомнит тебе, что в жизни есть кое-что кроме джелато и эспадрилий. Жизнь не может быть всегда похожа на романтическое кино. Как твоя работа? Пожалуйста, пообещай, что не будешь спать со студентками. Это меня так… разочарует.
Пора идти. Страница подходит к концу, а в соседнем помещении — «взволнованный гул зрительного зала»: кажется, они кидаются стульями. Я заканчиваю эту работу через две недели (аллилуйя!), и Гари Наткин, наш режиссер, хочет, чтобы после этого я придумала спектакль об апартеиде для начальных классов. Кукольный спектакль, можешь представить?! Полгода скитаний по трассе М6 с куклой Десмонда Туту.[5] Пожалуй, я откажусь, тем более что написала пьесу для двух актрис про Вирджинию Вулф и Эмили Дикинсон: «Две жизни» (или «Две лесбиянки в депрессии»? Еще не решила). Может, поставлю ее в каком-нибудь захолустном театришке. Как только я рассказала Кэнди, кто такая Вирджиния Вулф, та заявила, что очень, очень хочет ее сыграть, но только если можно будет снять на сцене блузку, — так что мне даже не надо подыскивать вторую актрису. Эмили Дикинсон сыграю я, и блузку снимать не буду. Оставлю тебе пару билетиков.
А пока я должна выбрать, где буду жить — в Лидсе или Лондоне. Ох уж эта проблема выбора. Пыталась побороть желание переехать в Лондон — это так неоригинально, — но у моей старой соседки Тилли Киллик (помнишь ее? Большие красные очки, радикальные взгляды, бакенбарды?) освободилась комната в Клэптоне. Правда, она называет ее гардеробной, что не слишком обнадеживает. А что это за район — Клэптон? Ты скоро в Лондон вернешься? Эй, может, вместе снимем квартиру?
* * *
«Вместе снимем квартиру»? Эмма ужаснулась, покачала головой и застонала, потом добавила: «Шучу, конечно!» И снова недовольно хмыкнула. Люди всегда так говорят, если на самом деле не шутят, ни капельки. Но зачеркивать поздно. Как же закончить? «Всего хорошего» — это слишком официально; «tous mon amour» — слишком фамильярно; «с любовью» — глупо… В дверях возник Гари Наткин.
— Все по местам!
Он с кислым видом распахнул дверь, словно провожая их на казнь, и, прежде чем передумать, она написала:
Я так скучаю по тебе, Декс.
Добавила подпись и поцелуй, глубоко отпечатавшийся на тонкой голубой почтовой бумаге.[6]
* * *
Мать Декстера сидела за столиком кафе на Пьяцца Ротунда, небрежно держа в ладонях книгу; глаза ее были закрыты, голова откинута назад и чуть в сторону, как у птицы, — она ловила последние лучи заходящего солнца. Декстер подошел не сразу, а присел сначала рядом с другими туристами на ступени Пантеона, глядя, как к матери подошел официант, чтобы забрать пустой бокал, — он ее напугал. Потом они оба рассмеялись, и, судя по выразительным движениям ее губ и жестикуляции, она заговорила на своем ужасном итальянском, коснувшись ладонью рукава официанта и кокетливо похлопывая его по руке. Официант явно не понял ни слова из того, что было произнесено, но все равно улыбнулся и вымолвил что-то не менее кокетливое в ответ, а затем ушел, оглядываясь на красивую англичанку, что коснулась его руки и сказала что-то непонятное.
При виде этого Декстер улыбнулся. Старая фрейдистская идея, о которой ему впервые сообщили шепотом еще в школе — что все мальчики втайне влюблены в своих матерей и испытывают ненависть к отцам, — казалась ему вполне объяснимой. В его мать влюблялись все, кого он знал, и, к счастью, он не испытывал ненависти к отцу; как и в остальном, ему повезло.
Нередко за ужином в оксфордширском доме, в их большом зеленом саду, или на каникулах во Франции, когда мать засыпала на солнце, он замечал, как на нее смотрит отец — глазами преданной собаки, с тупым обожанием. Высокий, замкнутый, с вытянутым лицом, Стивен Мэйхью был старше нее на пятнадцать лет и, казалось, не мог поверить своему счастью. Мать часто устраивала вечеринки, и Декстер — если он вел себя хорошо, ему разрешали не ложиться спать — наблюдал за тем, как вокруг нее формировался кружок из послушных, преданных мужчин. Это были умные мужчины, сделавшие удачную карьеру: врачи, адвокаты и люди, выступавшие по радио, — но рядом с ней все они превращались в мечтательных мальчишек. Он смотрел, как она танцует под музыку ранних Roxy Music с коктейлем в руке, слегка покачиваясь с таким видом, будто ей никто на свете не нужен, — другие жены лишь уныло смотрели на нее и выглядели на ее фоне тупыми и бесцветными. Его школьные друзья, даже те, что в школе казались крутыми, рядом с Элизабет Мэйхью превращались в карикатуру на самих себя — кокетничали в ответ, когда она с ними флиртовала, брызгались водой, говорили комплименты по поводу ее ужасной готовки — подгорелого омлета, присыпанного сигаретным пеплом вместо черного перца.
Когда-то она изучала моду в Лондоне, но теперь у нее был свой антикварный магазинчик в деревне: дорогие ковры и канделябры пользовались большим успехом у благородных семей из Оксфорда. Вокруг нее по-прежнему витала аура 1960-х — Декстер видел ее старые фото, вырезки из поблекших цветных журналов, — но она не испытывала ни грусти, не сожаления, что отказалась от той жизни ради респектабельной, безопасной, удобной роли матери семейства. Как было ей свойственно, она точно чувствовала момент, когда нужно уйти с вечеринки. Декстер подозревал, что у нее были мимолетные романы с врачами, адвокатами, людьми, выступавшими по радио, но сердиться на нее было невозможно. И все их знакомые говорили одно и то же — что «это» у него от матери. Правда, никто не уточнял что именно, но все как будто знали: внешность, разумеется, и жизненная сила, и здоровье, но также и небрежная уверенность в себе, точно он чувствовал, что имеет полное право всегда находиться в центре внимания, на стороне победителей.