роксоланских князьях; ничего не знают о прадеде Владимира, принявшего христианство; ничего не знают об отце Игоря, в историческом существовании которого никто не сомневается, и в летописях, из которых в продолжение веков русский народ узнавал о начале своей Земли, выставлена басня? Повторяем, что дело идет вовсе не о доисторических временах, насчет которых грамотеи разных веков могут фантазировать сколько им угодно и сочинять разные генеалогии: дело идет об отце Игоря, о котором знает не одна русская летопись, дело идет о прадеде св. Владимира. Наш Рюрик соответствует не какому-нибудь мифическому родоначальнику Меровингов, которого можно было произвести и из Трои; наш Рюрик соответствует франкскому Кловису, которого непосредственно из Трои произвести было нельзя.
Вопрос о происхождении Руси есть вопрос летописный. Много было написано, можно еще больше написать исследований филологических и всяких по этому вопросу; но в основании его лежит вопрос о летописи. Кто не согласится решать легко трудные вопросы (как, наприм., кто-то в Новгороде в XIII веке выдумал басню о призвании Рюрика из-за моря, и басня эта чудесным образом очутилась в начале наших летописей), тот не согласится считать басней летописное известие о происхождении князей; не согласится признать, что правнуки не знали о происхождении своего прадеда; что народ, лучшие в нем люди не знали, позабыли, откуда пошла Русская земля, не сохранилось об этом ни одного предания, и на чистой доске (tabula rasa) можно было впоследствии поместить какую угодно басню или, что еще страннее, уничтожить древнее освященное предание и вместо него вставить новый вымысел, не могший ни почему быть доступнее для разумения или чувства народного. Кто не согласится на это, тот спокойно будет относиться к натяжкам в объяснениях названий днепровских порогов или имен первых князей. И потому, сколько бы ни писали многотомных исследований, но если относительно главного вопроса, летописного, будут ограничиваться предположениями, основанными на словах «вероятно», «может быть» и т. п., то все эти толки не поведут ни к чему, вопрос не получит серьезного научного значения.
Люди, отвергающие летописное известие о начале Русской земли, признаются, что в целой исторической литературе, наверно, ни одной легенде (?) так не посчастливилось, как этому свидетельству: в течение нескольких столетий ей верили и повторяли ее на тысячу ладов. Но, признавши такое явление, надобно было бы прежде всего заняться его объяснением: значит, в этом свидетельстве существуют внутренние условия силы, обязательности. Проверка известий и разных взглядов бывает очень затруднительна, когда история какого-нибудь народа не изучена всецело, не является в сознании как нечто связное, органическое; но когда историческая наука уже достаточно окрепла, ход народной жизни представляется в связи, преемственность ступеней развития ясна, то поверка известий и взглядов становится легкою. Так, летописные известия о IX веке поверяются известиями об XI и XII веках — известиями, которых никто не отвергает. Каждого, внимательно изучающего русскую летопись, поражает тесная, необходимая связь явлений, в ней встречаемых, историчность, последовательность, верность общим законам развития при известных условиях; явления XI и XII веков понятны нам только тогда, когда мы знаем первые строки летописи, идем с летописцем шаг за шагом. Если мы внесем свой произвольный взгляд, то сейчас же спутаем ход событий и в результате получим ошибку. Предположите, например, что русский народ и государство получили начало гораздо прежде того времени, на которое указывает летописец, и при других условиях изнутри славянских племен, — и ошибка налицо, ибо явления, указанные летописцем, мы должны предположить совершившимися дважды, да еще поднять дело на ходули, иначе что же бы стал делать сильный русский народ, уже давно образовавшийся? События последующих веков немедленно уличат нас в ошибке, ибо наша фактическая постройка никак не придется к ним, тогда как летописный рассказ приходится по ним совершенно.
Этот-то драгоценный характер нашего летописца, эта историчность его известий при всей первобытной простоте и сухости и принудили нас сделать приведенные замечания насчет мнения, по которому надобно оторвать начало летописи как совершенно баснословное и заменить догадкой Стрыйковского о роксоланах. На Западе стали громить древнюю римскую историю, разгромили, не оставили камня на камне и, усталые от такого научного вандализма, с отчаянием зачеркнули древнюю историю Рима и начинают — с середины, тогда как в этих зачеркнутых известиях гораздо более жизни и правды, чем в книгах, написанных для их опровержения. У нас относительно русской истории захотелось подражать этому подвигу хотя в малом виде: зачеркнули Рюрика с Олегом и начинают русскую историю с Игоря, хотя Игорь есть сын Рюрика, и последний есть простой смертный, не ведет своего происхождения от Марса, не сын весталки — известен очень скромной деятельностью, постройкой городков, деятельностью, знаменательною в глазах историка, но не имеющей ни малейшей мифической окраски. Кажется, эта попытка рабского подражания известным критическим приемам несколько запоздала: крайности этих приемов достигли последней степени, и должно ожидать поворота на новый путь, если исторической науке суждено еще преуспевать.
Понятно, что для нашей цели, для охранения исторической целостности и последовательности хода событий было бы не нужно останавливаться на мнении, которое принимает начальные известия летописца, — известия о призвании и первой деятельности князей, только утверждает, что эти князья были призваны от славян, и именно от славян поморских или рюгенских. Мы бы не остановились на известной натяжке того места, где летописец, говоря о варягах, причисляет к ним только одни неславянские племена, хотя очень хорошо знает последние, их жилища; мы бы не остановились на натяжках для объяснения некоторых, явно неславянских имен: без малого тридцать лет тому назад мы высказали свое мнение о значении народности первых князей и их первой дружины, высказали мнение, что эта народность не имеет сколько-нибудь важного значения. Но мы не можем не остановиться, когда приверженцы мнения, выводящего первых князей из Рюгена, позволяют себе увлекаться своим Рюгеном точно так же, как так называемые норманисты увлекались своими скандинавами, всюду видели их одних. Вот любопытный прием: на Балтийском поморье найдено несколько названий, напоминающих Русь, Рос, — и вот, начиная от устья Вислы, идут по странам, населенным литвою и восточными славянами, отыскивают и, разумеется, находят в большом количестве подобные названия, равно как названия, напоминающие слова вит и рад, и заключают, что это следы руссов-рюгенцев. Бедные восточные славяне! бедная литва! это были немцы буквально немые, у них не было языка! Они не смели употреблять слова, означавшие свет, блеск, яркий цвет, казистость, видность и потому чрезвычайно плодовитые в своих производных; привилегия употребления этих слов принадлежала только рюгенцам! Люди, решившиеся употребить такой прием, сами испугались и спешат оговориться. «Мы вперед согласимся, —