подробно, ничего не упуская. Как прыгает по бумаге чертов карандаш! У меня снова дрожат пальцы.
Я ехал шагом, думая о Вере. Вдруг моя Ненажора захрапела и присела на задние ноги. Ее испугало, что на обочине, верней на упавшем могильном камне, за кустом бурьяна кто-то сидит.
Я увидел девушку в синем платке, обвязанном вкруг головы, в белой украинской вышитой рубашке и красной юбке с передником. Девушка смотрела на меня снизу вверх из-под ладони, так что лицо было в тени. Во рту дымилась турецкая трубка, из чего я предположил, что это цыганка. Женщины всех других известных мне народов табаку не курят.
Но сидящая опустила руку, и открылись нисколько не цыганские черты: прозрачно-голубые глаза, чуть вздернутый, несомненно славянский нос, очень белая кожа, редко встречающаяся у блондинок — а, судя по выбивающейся из-под банданы пряди, девушка была светловолоса до серебряной белизны.
— Куда, пан, едешь? — спросила она хрипловатым и насмешливым, как мне показалось, голосом.
Не могу сказать, красавица ли она, однако же оторвать взгляд от ее лица было решительно невозможно. Я впрочем и не пытался. Если я вижу что-то, притягивающее взор, а такое со мной случается нечасто, зачем же отворачиваться?
— Ты цыганка? — всё же спросил я.
— Я — это я, — был ответ.
Пораженный, я спрыгнул наземь. Дело в том, что точно так же на этот вопрос отвечаю и я, когда меня кто-нибудь спросит, что я за птица.
— А как тебя звать?
— Смотря кто позовет, — всё с той же насмешливостью молвила она и выпустила клуб ароматного египетского табака, какой стоит в России немалых денег. Русские выращивают в Малороссии собственный табак, довольно скверный, и защищают сей продукт от соперничества высокими акцизами. — Я мало к кому пойду, зови не зови. К тебе, пан, не пойду, хоть соловьем пой.
— Ты однако ж сама меня окликнула, — напомнил я.
Она рассмеялась.
— Твоя правда. Что ж, коли я зову тебя «пан», зови меня Панночка.
По-русски она говорила чисто, что для этих мест, населенных почти сплошь украинцами, удивительно.
Я всё смотрел ей в глаза. Со мною происходило странное. Окружающий мир будто сдвинулся и превратился в подобие рамы, в которую был заключен портрет моей собеседницы, и за пределами обрамления ничего не осталось. Самое поразительное, что во всё время разговора я совсем не думал о Вере, и понял это лишь потом.
— Покуришь? — спросила Панночка, протянув мне трубку.
Сам себе удивляясь, я затянулся щекотным дымом — обычно я брезглив и мне в голову не придет делить с кем-то ложку, кружку или трубку.
В голове зашумело, спутались мысли. Табак оказался крепче сигарного.
— Так куда держишь путь, пан?
Я ответил, что живу в доме над обрывом.
— Ой, плохое место. Всякий кто там жил, сгинул, — сказала Панночка, сдвинув точеные брови — они были черны, что у блондинок редкость. — Пропадешь и ты, коли не съедешь. Заберет тебя Наречена Мерця.
— Кто?
— По-русски «Невеста Мертвеца». Она, несытая, до таких, как ты, пуще всего охоча.
— Каких «таких»? — улыбнулся я, сочтя эти слова за комплимент.
Но взгляд девушки был серьезен, даже мрачен. Она перешла на малороссийское наречье:
— Идь звидти. [Уезжай оттуда]. Заради той, хто тебе кохае. А тебе люблять — я бачу.
Я пошутил:
— А может, ты и есть Наречена Мерця? То-то я повстречал тебя на кладбище. Если так, приходи ночью, я буду ждать.
— Вин не зъиде, — сама себе сказала Панночка, и взгляд ее стал отчаянно весел, даже лих. — Что ж ты, пан, нечистой силы не боишься?
— Я боюсь только скуки.
Рубаха моей визави была расстегнута, и мой взгляд, конечно, устремился вниз. Там, в ложбинке, нашла пристанище подвеска из монет — этот вид ожерелья на Украине весьма обычен, он называется «монисто». В самом низу висело нечто, сначала показавшееся мне серебряным полумесяцем. Но нет — то была половинка монеты.
— Куда уставился, жеребче? — со смехом произнесла Панночка. — Не про тебя овес.
— У меня такая же половинка монеты. Не веришь? Смотри.
Я вынул из медальона свой песо. Девушка подняла цепочку, сравнила.
— Твоя правда!
Ее монета была стертая, однако явственно виднелась верхняя часть кастильского креста — а на моей половинке была нижняя. Более же всего меня поразил точно такой зазубренный разрез. Или след зубов?
Я взял свою половинку, Панночка — свою, мы приложили их, и я вскрикнул, ощутив огненный ток. Вскрикнула и она. Не сговариваясь, мы оба отдернули руки — и не смогли разделить монету вновь. Она словно срослась.
— Виддай! — воскликнула Панночка и снова потянула. В тот же миг со всей силы рванул и я.
Наваждение кончилось. Каждый из нас держал в руке свою половинку. Пальцы у меня онемели, огонь из них ушел.
Задыхаясь, мы смотрели друг на друга, словно только что встретились.
— Кто ты? — спросил я ту, о существовании которой еще несколько минут назад не знал. — Почему — ты?
Она тряхнула головой, будто отгоняя ненужную или нежеланную думу. На мой вопрос, мне самому непонятный, она не ответила.
Я взял ее за руку. Рука была ледяная, но меня опалило точно так же, безо всякой монеты. Это мне примерещилось, что мои пальцы обожгло серебро —