Быстро стала одеваться Улинька. Вот она уже в темносинем платье, в кофточке; уложила остальное, заперла чемодан, позвонила прислугу, дала ей на чай и быстро вышла из убогого уголка, боясь оглянуться, боясь, что нужда протянет к ней свои костлявые руки, снова вонзит острые когти и уже не выпустит никогда.
Почти бежала бедняжка с лестницы. Ей слышались сзади шаги, и не человеческие, а какие-то странные, звучные, — точно о каменные плиты лестницы стучали кости… Улю-ше казалось, что за подол ее платья хватались чьи-то руки, что до шеи, где кончался зачес волос, долетало дыхание, но не теплое, живое, а холодное, похожее на дуновение мороза… Вот и улица. Улюша вздохнула свободно. Наняла извозчика и поехала по известному ей адресу… Какое счастье! еще вчера она была у княгини и ей сказали, что не могут предоставить места гувернантки детей, не имея чьей-либо рекомендации, и вдруг… Это Бог услышал ее молитвы, до его лазурного трона долетел ее вздох…
Вот и парадный подъезд. Выскочил швейцар, предупредительно ссадил с извозчика, взял чемодан, забежал вперед, галантно отворил дверь, приветливо сказав: «Пожалуйте». Улюша отдала деньги швейцару, чтобы тот передал извозчику, и огляделась. Она стояла на богатой лестнице, освещенной электрическими канделябрами, из которых каждый держал закованный в латы рыцарь. Стояли тропические растения, пахло цветами, и грудь вдыхала свежий хороший воздух. Мягкие, пушистые ковры покрывали ступени лестницы, и, руководимая вызванным электрическим звонком швейцара лакеем, беззвучно ступая, Улюша стала подниматься по широкой лестнице. Вот она перед зеркалом. Ее стройная фигурка отразилась в нем и показалась Улиньке очень привлекательной… Вот она вошла в высокий двухсветный зал. Он поразил ее роскошью и вкусом: потолки были изящной лепной работы, стены медальонами, обиты палевым муаром; белая с легкой позолотой мебель, хрустальные люстры на красивых художественных цепях; паркетный пол, лоснящийся и гладкий, как зеркало. Все люстры ослепительно ярко горели электрическим огнем; хрусталь переливался цветами радуги и подвески от непонятной, неизвестной причины колебались и издавали приятный, нежный стеклянный звон.
Улюша несколько раз скользила и упала бы, если бы сопровождавший лакей не поддерживал ее. Он был одет в голубую ливрею с аксельбантом, короткие панталоны и белые шелковые чулки.
Вот она уже прошла почти всю палату и вдруг очутилась в совершенной темноте. Электричество погасло. Улю-ша слышала только шаги удаляющегося лакея. Полная тьма окружала ее. Мгновение она даже перестала соображать, куда идти: прямо, налево или направо… Но вот в конце огромной, бесконечной анфилады комнат показался свет. Кто-то шел на нее с лампой. Убогим казался этот желтый керосиновый свет в этих громадах после ясного, белого электрического света. Фигура приближалась все ближе и Улинь-ка стала слышать шмыганье ее ног. Шаги казались ей знакомыми. Она пристально вглядывалась в приближающегося человека. Крик дикий, страшный вырвался из груди Ули… К ней подвигался ее покойный отец… Ее голос эхом прокатился по пустым комнатам… Улинька проснулась…
Перед ней сумрак спустившегося вечера. Убогая комната. Засохший хлеб. Пустота. Пыль. Лампочка. Перо. Чемодан. Уля встала. Раздался стук в дверь. На этот раз наяву.
— Войдите, — сказала она, как сказала во сне.
Глава VII
НАЯВУ
В комнату, с мягкой улыбкой, прищуря глаза так, что невозможно было рассмотреть их выражения — вошла Хря-щиха…
— Извините за беспокойство, — начала она и сделала не то поклон, не то книксен.
— Что вам угодно? я к вашим услугам; пожалуйста, садитесь, — отвечала Улюшка.
— Узнаете ли вы меня? Я уже была у вас по другому делу. Кружева приносила, предлагала, не купите ли…
— Да-да… но что теперь вам угодно?.. Если опять что-нибудь продать, то я должна предупредить: я сама в настоящее время нуждаюсь, стеснена… и ничего не могу купить, — заминаясь и покраснев, возразила Уля.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Хрящиха в это время, сквозь прищуренные веки, зорко и пристально смотрела на девушку, казалось, хотела загипнотизировать ее.
— Нет, милая паненка, я пришла по другому делу, по другому делу, моя цурка… я ведь старуха, вы, паненочка, мне не то что в дочери, а во внучки годитесь, так я вас могу своей дочкой называть…
— Но что вам угодно?!
— Ишь, молодость. Нетерпение берет… Сейчас, сейчас узнаешь… Как была я тогда с кружевами, оглядела комнатку, посмотрела на личико бледное, на глазки заплаканные, на платьице поношенное и сейчас же смекнула… плохо дело, тяжело паненке живется, и давай наводить справки у прислуги, у хозяина — говорят, нужда, нужда страшная! Так мне жалко стало, хоть сейчас заплакать.
Хрящиха отерла сухие глаза и продолжала:
— Надо, думаю, помочь, работы какой найти, уроков или что другое…
Улюша встрепенулась…
— Что, паненочка, вздохнула, прислушиваться стала? Слушай, слушай дальше: бегала я, бегала по знакомым, — где уроки предлагала, потому знала, что уроки искали… в газетках вычитала, — где переписки, где в продавщицы предлагала — не берут. Везде знакомство нужно, и вдруг прихожу в один дом, хороший дом, паны хорошие живут, зажиточные, и ласковые и сердечные, и говорю им, так и так, барышня в нужде проживает, нет ли места какого… а они вдруг говорят, пусть сюда приезжает, нам чтица нужна, романы читать. Очень они тронулись рассказами моими про нужду про вашу и даже заплакали. Сидят и плачут оба, муж и жена… Я им ручки целовать…
Улюша рванулась и от радости поцеловала Хрящиху.
— Ишь, обрадовалась! Самое сладкое я под конец скажу: жалованья 25 карбованцев, квартира, стол, отопление, освещение и все платье, и белье, и… все, все… Только требуют обязательно одного, без этого и не возьмут, пусть и не ходит…
— Боже! да я на все согласна, на все! В чем дело, — говорите?
— Мы, говорит, любим, чтобы гувернантка или чтица богато была одета, в шелку и чтобы белье дорогое… Чистота, опрятность прежде всего…
— Но у меня…
— Паненка, не перебивай… Мы, говорят, знаем, что у ней денег нет, мы ей все сошьем, а она нам понемногу выплачивать будет. Подпишет штётец и конец… вот души какие, таких теперь других и не встретишь! Нельзя, говорят, ей в тряпье ходить. У нас гости бывают, и все кавалеры разные, при них тоже читать придется, ну и надо быть понарядней… а я про себя думаю, вот и хорошо, что понарядней, может, и женишок подвернется, пан какой-нибудь…
Уля не помнила себя от радости. Кончились ее мытарства. Она будет сыта, обута — на свои трудовые деньги.
— Когда же можно переезжать? — спросила она у Хря-щихи.
— А вот как, завтра, чтоб ты, паненка, не сомневалась, к тебе портниху пришлют, мерочку снимут и белья привезут, а там дня через три и туалетик доставят, вроде пенюр-чика… а там я соседу с рук на руки тебя, ангелочка, и сдам… Счастливая ты! другая бы, может, с голоду померла, а ты в довольство попала… Значит, по рукам?…
Улюша протянула руку.
— А как зовут тебя? Я там, как хвалила тебя, сказала, что Еленой… может, и верно, Еленой… Прекрасная Елена…
— Нет, меня зовут Улей… Ульяной…
— А документы есть?
— Есть…
— Какие?
— Паспорт, метрическое, свидетельство об окончании гимназии и…
— Ну ладно, давай их сюда. Я передам господам Панту-хам… Пусть видят, что ты благородная и с науками. Словом, как надо быть паненке…
Уля достала бумаги и передала их Хрящихе. Та быстро их спрятала в карман — точно боясь, что ее жертва раздумает и отберет их обратно. Но бедная Уля не подозревала ничего. Она была опьянена счастьем. Ей и в голову не приходило, в какой ужасный вертеп она попадет, откуда нет выхода, кроме вертепов еще хуже и ужасней… Точно бабочка на огонь, летела она в расставленные сети. Хрящиха тряслась от волнения и довольства, что юная, хорошенькая головка так, очертя, бросается в объятия разврата, в объятия власти тьмы, созданной светом. Она уже считала барыши, которые получит. Она видела в своем воображении Улюшу в бархате, дорогих каменьях, при свете электрических люстр, танцующую под игру тапера. Богачи, и старые, и молодые, сыпят Пантуху золото, а он отсыпает часть ей и она богатеет, продавая чужое тело, живой товар… По лицу Хрящихи разлилась блаженная улыбка и она зажевала своими вставными зубами.