— Можно видеть Марью Григорьевну или Василия Нилыча?
— Они еще почивают, — отвечала прислуга.
— Разбуди, разбуди! Дело спешное и неотложное! Понимаешь, я никогда не беспокою даром! Промедлишь полчаса, другие перехватят, и быть нам с носом. Иди, иди, — торопила Хрящиха, так было ее прозвище.
Горничная заперла дверь на ключ, надела предохранительную цепь и метнулась в комнаты будить хозяев. Хря-щиха вошла в гостиную, уселась в кресло и ожидала Пан-
туха и его сожительницу. Воздух в комнате был какой-то особенный, состоящий из запахов пива, вина, водки, папирос, сигар, одеколона, духов и пота. Нос Хрящихи был давно приучен к такой смеси, и она ее не замечала.
Хрящиха теперь была агентом четы, живущей в этой квартире, а прежде состояла содержанкой богатого грека в Одессе, затем таковой же в Москве у купца из Тит Титычей, а затем еще, и еще, и еще у кого-то, затем прошла все ступени, кроме двух последних, и не осталась в бренных отрепьях, и не умерла где-нибудь под забором, быть может, страдальческой смертью, искупив грехи, а занялась позорнейшим делом — агентурой по доставке живого товара — и сделалась ищейкой, знавшей всех и вся, от хищнического взора которой не ускользала ни одна хорошенькая девушка. Зарабатывала она довольно хорошо; жила безбедно и душой любила свое омерзительное ремесло.
При каждой попавшей в ее когти птичке она испытывала сладостное ощущение кошки, которая запускает когти в бьющуюся жертву, затем освобождает на мгновение, а затем опять душит и, в конце концов, отрывает голову.
Это был интересный выродок со своеобразными взглядами и понятиями. «Вот еще, — говорила она, когда кто-нибудь укорял ее, — очень мне нужно их жалеть. Я же была такой… Я же мучилась… прошла, можно сказать, огни и воды, и медные трубы, и волчьи зубы, и лисий хвост, так пусть и другие попробуют, каково это сладко! Да и жить-то мне чем-нибудь надо? Своя сорочка — ближе к телу, не околевать же мне на улице! Сама я больше в обиход не иду — исправилась, а другие свои головы и понятие имеют — пусть не сдаются! Что мне их нравственности учить? я их не держу, я только господам Пантухам предлагаю и деньги за это беру; а что они с ними делают — я не знаю, может — в пансион отдают или к родителям отправляют….» При этом
разговоре Хрящиха не смотрела в глаза, а взгляд ее обходил мимо взгляда собеседника и смотрел куда-то в мертвую точку. Целыми днями эта мегера сновала по городу, узнавала, где кто остановился, в какой гостинице, в каких номерах; наводила справки, выслеживала и, если замечала, что товар интересный, уже не отставала до тех пор, пока не заполучит его. Являлась она и под видом продавщицы старых вещей, и под видом просительницы, и под видом содержательницы меблированных комнат, и под видом просто заинтересовавшейся особы; впрочем, всех ее уловок и приемов не перечтешь. Хрящиха была знакома с многими мышиными жеребчиками и маменькиными сынками, именуемыми «саврасами без узды», и с похотливыми старичками, и с богатыми иностранцами, словом, со всеми, кому надобится ее товар. К ней приезжали и из Константинополя, и из Египта… Это был комиссионер на все руки — внутренний и заграничный.
Хрящиха нетерпеливо ждала появления хозяев. То и дело глаза ее поворачивались в сторону двери, из которой должны были появиться Пантух и Курилич, и с ее губ срывались слова нетерпения и даже брани…
— Подождать приказали сам и самиха, — объявила появившаяся на пороге горничная. — Оденутся и выйдут…
— Да что им одеваться, не видала я их, что ли, раздетых или одетых… Тут минута дорога, а они прохлаждаются… Сами будут виноваты, если из рук вырвут кусочек, да такой, какого еще мы и не видывали!… понимаешь, Даша: стройная, белая, румянец нежный, точно зорька утренняя; зубы, словно бумага, белые, ручки в синих жилках, пальчики точеные и с розовыми ноготками; ножка, как у китаек рисуют, — прямо в микроскоп смотри; грудь высокая, в разные стороны; коса шатеновая, толщиной в руку, а глаза словно васильки, а под ними ресницы, как метлы; ну прямо… сто тысяч… двести… миллион… можно заработать! Какое уж тут одевание, тут беги в чем есть, только бы план составить скорей, и зовут ее Елена; так она и есть прекрасная Елена!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— И не грешно вам? Что же она — девушка?
— Девушка, девушка, родная ты моя, из девушек — девушка!
— Как посмотрю я на вас, так прямо, надо говорить, каторжница вы по этой части, — обозвала горничная и вышла.
Прошло еще минут десять, когда наконец появились с таким нетерпением ожидаемые Хрящихой Пантух и Кури-лич. Она кинулась навстречу и быстро, что называется, на курьерских начала беседу:
— Да что же вы так долго, миленькие! Век свой серьезным делом занимаетесь, а быстроты нет. Пожалуйте, садитесь и прислушайтесь.
Хрящиха подвигала стулья, усаживала и уселась сама.
Вошедшие Василий Пантух и Мария Курилич имели довольно приличный вид.
— В чем дело? — спросил Пантух, зевая и протирая сонные глаза.
— А приехала девушка, красоты необыкновенной. Приехала занятий искать. Собственным трудом жить желает. Проживает она здесь уже месяц-полтора, никто ее не знает, никого она не знает, практики нет и сидит она, как рак на мели. Привезла немного деньжонок, кой какие вещицы — да по малости все и спустила. Сейчас, так надо думать, с неделю на одном чае с сухариками сидит. Вещицы перезаложены, зима необыкновенная по своей холодности, выйти ей невозможно — накрывай птичку и вся твоя, как бу-дерброт проглотил.
Я туда наведывалась, сказала ей, что, мол, нужна чтица, романы читать — так не угодно ли ей это место взять. У ней, у голубушки, и глазки заблестели, так обрадовалась, даже целовать меня стала. Я тоже будто слезой прошла и глаза свои платком обтираю. Красоты, надо вам сказать, поразительной. Сюда никто нам не приводил такой и не приведет ни до скончания века. Прямо копи алмазные нашли, золотоносную жилу. Только торопиться надо; стала с тела спадать и цвет лица затуманился! Просто, я вам говорю, у меня душа, как лист березовый, трясется от счастья, что этакую необыкновенную доходную статью судьба послала. Только нам поговорить надо насчет гонорара. Пятьсот рублей единовременно и десять процентов мадам Хря-щихе, и не пожалеете, а еще сорти-де-бальную накидку подарите…
— Ты сошла с ума! Поросенка в мешке я не покупаю. Ты мне покажи ее, тогда и о цене будем говорить…
— Нет, многоуважаемый, я ее тебе, то есть вам, не покажу. Что я за дура! Говорю — Елена Прекрасная! Мне верить можно! Я еще сроду не обманывала, я женщина честная! И своим реномэ дорожу! Раз обманула, два обманула… а там и ни один порядочный человек верить не будет… Вот что, сейчас дай мне двести карбованцев и она твоя, а не дашь, к Шприделю отвезу…
— Ну ладно… Марья, принеси две сотняжки.
Мария Курилич встала и пошла исполнить приказание сожителя.
— Но ты смотри, — продолжал Пантух, — если меня надуешь и не то доставишь, как говоришь, я тебя не пощажу… на весь наш мир ославлю, никуда на порог не пустят…
Хрящиха прищурила глаза, сморщила свое лицо и приниженно, льстивым тоном отвечала:
— Ай, ай — я то надую! Да я душу заложу, а бесчестие не совершу… А уж доставлю такой пончик, что каждый съест и еще попросит… Только теперь надо нам в плане военных действий к соглашению прийти…
Глава III
НЕРАВНЫЙ БОЙ
Павлюк вбежал по лестнице; шмыгнув между ногами, за ним пробралась Галатея. Вот они в большой, продолговатой зале, освещенной довольно яркими свечами, вставленными в бра и большой лампой. Между двумя окнами стоял большой стол, покрытый скатертью, залитый вином и пивом; стояли опорожненные бутылки, стаканы с остатками напитков и остатки закусок на тарелочках; валялись окурки папирос и сигар. Мебель была вся в беспорядке. Стулья и кресла без толку торчали посреди комнаты; видно было, что люди сидели отдельными кружками, беседовали, — а теперь куда-то ушли. Павлюку бросилось в глаза большое красное пятно на скатерти и такое же пятно на полу.