Читать интересную книгу Грядущее восстание - Невидимый комитет

Этот вкус к «аутентичному в кавычках» и сопровождающему его контролю приходит вместе с буржуазией, колонизирующей народные кварталы. Покидая самые центральные районы, она ищет тут «бурление местной жизни», которую она никогда не обнаружит среди домов, построенных компанией «Феникс».[26] Исторгая бедных, машины и иммигрантов, обустраивая чистенькое местечко, изгоняя микробы, она разрушает то самое, что ее сюда притянуло. На муниципальном плакате дворник пожимает руку стражу порядка, и надпись: «Монтобан — чистый город».

Корректность, обязывающая урбанистов говорить уже не о «Городе», который они разрушили, а об «урбанном», должна бы побудить их перестать говорить и о «деревне», которой больше нет. На ее месте остался пейзаж, выставляемый напоказ стрессированным и потерявшим корни толпам, и прошлое, которое теперь, когда крестьяне были почти уничтожены, стало так удобно инсценировать. Это маркетинг, разворачиваемый на «территории», где всему должна быть придана ценность, где все должно составить наследие. И всюду, вплоть до самых затерянных церквушек, воцарился отныне один и тот же ледяной вакуум.

Метрополия — это одновременная смерть города и деревни, на перекрестке, куда стекаются все средние классы, в среде этого класса середины, который все растет и ширится, совершив сначала исход из деревни, а затем начав двигаться в пригороды. В оглянцовке мировой «Дома Феникс»[27] территории кроется цинизм современной архитектуры. Лицей, больница, медиатека — все это вариации на одну и ту же тему: прозрачности, нейтральности, однородности. Здания, массивные и без особых качеств, спроектированные без необходимости знать, кто их будет населять, и которые могли бы быть здесь, а могли бы — в любом другом месте. Что делать со всеми этими небоскребами кварталов Дефанс, Пар Дье, Евролилль? Одно выражение «новый с иголочки» резюмирует все их предназначение. После того, как повстанцы сожгли Мэрию Парижа в мае 1871 года, один шотландский путешественник свидетельствовал о необычайном великолепии горящей власти: «(…) Мне даже и не снилась подобная красота. Это бесподобно. Люди Коммуны — ужасные негодяи, я с этим не спорю. Но зато какие творцы! И они даже не поняли, какое произведение искусства создали своими руками! (…) Я видал руины Амальфи, залитые лазурными волнами Средиземноморья, руины храмов Тунг-хора в Пенджабе. Видал и Рим, и еще много что. Но ничто не сравнится с тем, что открылось в тот вечер моему взору».

Конечно, посреди этих сетей метрополии остаются некоторые фрагменты города и остатки деревни. Но штаб-квартира всего живого теперь находится в заброшенных местах. Парадоксально, но самые, на первый взгляд, нежилые места окзываются единственными, где еще действительно как-то живут. Старый засквотированный дом всегда будет казаться более населенным, чем все эти роскошные аппартаменты, где только и остается, что поставить свою мебель и заняться усовершествованием декора в ожидании очередного переезда. Во многих мегаполисах трущобы — последние живые и пригодные для жизни места и одновременно самые опасные, что неудивительно. Они составляют изнанку электронного декора мировой метрополии. Спальные районы северных пригородов Парижа, покинутые мелкой буржуазией, ринувшейся на охоту за малоэтажными домами, и вернувшиеся к жизни благодаря массовой безработице, отныне сияют поярче какого-нибудь Латинского квартала. Как словом, так и огнем.

Большой пожар ноября 2005 года был вызван не крайней обездоленностью, как нам об этом непрерывно твердили, а напротив, совершенным владением территорией. Можно пожечь машины от скуки, но вот целый месяц распространять бунт вширь и систематически побеждать полицию — для этого нужно уметь организовываться, иметь сообщников, досконально знать территорию, разделять язык и ненависть к общему врагу. Километры и недели не смогли остановить распространение огня. К первым очагам добавились другие, причем там, где их менее всего ожидали. Слухи невозможно поставить на прослушивание.

Метрополия — это поле непрекращающегося конфликта низкой интенсивности, точками кульминации которого становятся такие события, как взятие Бассоры,[28] Могадишо[29] или Наплуза.[30] Для военных город долгое время был объектом осады и местом, которого следует избегать. Метрополия же абсолютно совместима с войной. Вооруженный конфликт — лишь один из этапов ее постоянной реконфигурации. Бои, ведомые крупными державами, похожи на постоянно возобновляемую полицейскую деятельность в черных дырах метрополии — «будь то в Буркина Фасо, Южном Бронксе, Камагасаки, Чьяпасе или Курнев[31]». «Операции» рассчитаны не столько на победу и даже не столько на восстановление мира и порядка, сколько на продолжение работы по непрерывной секуляризации. Войну уже невозможно изолировать во времени, она распадается на мириаду военных и полицейских микроопераций по обеспечению безопасности.

Полиция и армия одновременно и постепенно адаптируются. Криминолог просит спецназовцев организоваться в мелкие, мобильные профессиональные команды. Военная институция, кузница дисциплинарных методов, подвергает критике собственную иерархическую организацию. Офицер НАТО применяет к своему батальону гренадеров «участвующий метод, привлекающий всех и каждого к анализу, подготовке, исполнению и оценке результатов акции. План многократно обсуждается в течение нескольких дней, по ходу учений и в соответствии с последними полученными сведениями (…) Нет лучшего средства для повышения мотивации и согласованности, чем совместная выработка плана».

Вооруженные силы не только адаптируются к метрополии, но и перекраивают ее. Так, со времен боя при Наплузе израильские солдаты стали настоящими дизайнерами. Вынужденные, из-за палестинской герильи, покинуть улицы, ставшие слишком опасными, они учатся передвигаться горизонтально и вертикально по городским сооружениям, разрушая потолки и стены и проходя через них. Офицер израильских сил обороны, закончивший философский факультет, объясняет: «Враг интерпретирует пространство в обычной, традиционной манере, а я отказываюсь следовать этой интерпретации и попадать в его ловушки (…) Я хочу действовать неожиданно! В этом суть войны. Я должен победить (…) Я нашел метод, как проходить через стены… Как червь, продвигающийся по пустотам, которые он выгрызает, съедая все, что попадается по пути». Урбанное пространство — это не только театр столкновений, но и их средство. Вспоминаются советы Бланки,[32] на этот раз, повстанческой стороне: будущим бунтовщикам Парижа он рекомендовал для защиты своих позиций проникать в дома на забаррикадированных ими улицах, пробивать разделяющие их стены, чтобы они сообщались, ломать лестницы на уровне первых этажей и дырявить потолки для защиты от возможных атак, снимать с петель двери и баррикадировать ими окна, каждый этаж превращать в огневую точку.

Метрополия — не только урбанизированное скопление, последняя степень смешения между городом и деревней, это еще и поток существ и вещей. Это электрический ток, проходящий через целую сеть спутников, оптических волокон, скоростных железных дорог. Ток, который вращает этот мир и не дает ему остановиться на пути к своей погибели. Ток, который стремится все затянуть в свой безнадежный бег, который мобилизует всех и вся, со всех сторон атакует нас враждебными силами информации, ток, который только и позволяет, что бежать. Где даже ожидание очередного поезда метро становится трудным.

Распространение средств передвижения и коммуникации непрерывно вырывает нас из нашего «здесь и сейчас» через соблазн быть в другом месте. Сесть на скоростной поезд, в пригородную электричку, взять телефон — чтобы сразу оказаться там. Эта мобильность предполагает лишь выдергивание, изоляцию, изгнание. Для любого человека такая мобильность была бы невыносима, если бы она не оставалась всегда мобильностью приватного пространства, портативного внутреннего мирка. Приватный пузырь никогда не лопается, он лишь перемещается. Это не выход из коконов самоизоляции, а лишь их приведение в движение. Повсюду — на вокзалах, в торговых центрах, в банках, в отелях, — эта чуждость банальна и до боли знакома. Изобилие метрополии состоит в случайном смешении разных сред, способных вступать между собой в бесконечное множество комбинаций. Центры городов раскрываются здесь не как целостные идентичности, а как оригинальные ассортименты атмосфер, обстановок, через которые мы двигаемся, выбирая одну и отвергая другую в процессе некоего экзистенциального шоппинга, где мы подбираем себе стили баров, людей, дизайн, или составляем playlist нашего Айпода. «С мпЗ-плеером я — хозяин своего мира». Чтобы выжить посреди окружающего однообразия, единственное, что остается — бесконечно воспроизводить свой внутренний мир, подобно тому, как ребенок везде выстраивает себе один и тот же домик. Прямо как Робинзон, воссоздавший свой мирок лавочника на необитаемом острове, с той только разницей, что наш необитаемый остров — это сама цивилизация, и что нас таких миллиарды, бесконечно прибывающих на этот остров.