Читать интересную книгу Грядущее восстание - Невидимый комитет

«I AM WHAT I AM». Никогда еще господство и подавление не находило таких безупречных лозунгов, как этот. Поддержание «Я» в состоянии перманентного полураспада, хронического угасания — таков самый строго хранимый секрет современного порядка вещей. Слабое, тоскующее, самокритичное, виртуальное «Я» и есть, по сути своей, тот самый субъект, приспособляемый до бесконечности, который нужен производству, основанному на инновации и быстром устаревании технологий, который столь необходим для постоянного перекраивания социальных норм, для триумфа общества всеобщей сгибаемости. Это «Я» — самый жадный потребитель и, в то же время, как ни странно, самый эффективный производитель, который бросается со всей своей жадной энергией на каждый новый проект, прежде чем снова вернуться к изначальному личиночному состоянию.

«ЧТО ЕСТЬ Я»? С раннего детства «Я» пронизывают потоки молока, запахов, историй, звуков, привязанностей, сказок, веществ, жестов, идей, впечатлений, взглядов, напевов и еды. Что есть «Я»? «Я» всеми фибрами своими связано с местами, страданиями, предками, друзьями, Любовями, событиями, языками, воспоминаниями, со всякого рода вещами, которые, совершенно очевидно, не являются «мной». Все, что привязывает меня к миру, все эти населяющие меня силы вовсе не сливаются в некую монолитную идентичность, которую меня принуждают лелеять и выставлять напоказ. Все эти силы образуют существование, живое, уникальное, разделяемое с другими, откуда периодически высовывается то самое существо, которое говорит «Я». Наше ощущение внутренней несостоятельности есть лишь следствие этой дурацкой веры в субстантивность «Я» и нашего небрежного отношения к тому, ЧТО это «Я» составляет.

При виде слогана Reebok «Я ТО, ЧТО Я ЕСТЬ», увенчивающего шанхайский небоскреб, накатывает тошнота. По всему миру Запад засылает своего троянского коня — эту убийственную антиномию «Я»/мир, индивид/группа, привязанность/свобода. Свобода — это вовсе не избавление от наших привязанностей, а практическая способность ими распоряжаться, устанавливать и углублять их, двигаться благодаря им. Семья становится адом только для тех, кто не смог или не захотел бороться с ее выморочными деморализующими механизмами. Свобода отрыва всегда была лишь призраком свободы. Невозможно избавиться от стесняющих нас пут, не потеряв вместе с тем и то, к чему мы могли бы прилагать свои силы.

«I AM WHAT I AM» — это не просто ложь и бессмыслица, не просто рекламная кампания, это военная операция. Это воинственный клич, направленный против всего того, что находится между существами, против всего, что вращается и перетекает, связывает их невидимыми нитями, против всего, что уберегает нас от полного опустошения, против всего, что позволяет нам существовать и благодаря чему мир еще не повсюду стал похож на автомагистраль, парк аттракционов или город новостроек: на пустое, ледяное пространство, в котором передвигаются лишь меченые номерными знаками тела, молекулы автомобилей и идеальные товары.

Франция не стала бы родиной анксиолитических средств, раем антидепрессантов и меккой невроза,[10] если бы не была европейским лидером почасовой производительности труда. Болезнь, усталость, депрессию можно считать индивидуальными симптомами той большой болезни, от которой нам всем давно пора лечиться. Эти симптомы способствуют поддержанию существующего порядка, «моему» послушному приспособлению к дурацким нормам, усовершенствованию «моих» костылей. Они проводят во «мне» отбор оппортунистских, конформистских, производительных наклонностей, отметая все, от чего придется тихонько и ненавязчиво избавиться. «Видишь ли, нужно уметь меняться». Но понимаемые как непреложные факты, мои недостатки могут привести и к краху гипотезы «Я». И тогда они становятся актами сопротивления в нынешней войне. Они превращаются в бунт и сгусток энергии, направленной против всего того, что планомерно нормализует и ампутирует нас. «Я» — это не наш внутренний кризис, а шаблон, под который нас хотят подогнать.

Из нас хотят сделать четко отграниченные друг от друга «Я», легко классифицируемые и описываемые по целому ряду характеристик, одним словом — контролируемые. Тогда как мы — создания среди созданий, уникальности среди себе подобных, живая плоть от плоти этого мира. Вопреки тому, что нам твердят с самого детства, быть умным не означает способность приспосабливаться, а если это и ум, то ум рабский. Наша неприспособленность, наша усталость — проблемы только для тех, кто желает нас поработить. На самом же деле, эти чувства отмечают некую отправную точку, точку сопряжения, из которой вырастут невиданные прежде формы солидарности. Они открывают взору пейзаж удручающей разрухи, который, однако, гораздо более способен объединить нас друг с другом, чем все фантасмагории, лелеемые этим обществом.

Мы не в депрессии, мы объявляем забастовку. Для тех, кто отказывается быть винтиком, «депрессия» — это не состояние, а переход, прощальный взмах рукой, шаг в сторону, к политическому разрыву. С этого момента единственно возможный путь к примирению с прежним положением лежит через лекарства или полицейскую дубинку. Именно поэтому общество не стесняется прописывать своим слишком активным детям риталин, там и сям расставляет сети медикаментозной зависимости и заявляет о том, что «сбои в поведении» можно выявлять с возраста трех лет.[11] Ибо гипотеза «Я» трещит по всем швам.

Круг второй

«Развлечение — это жизненная необходимость»

Правительство объявляет чрезвычайное положение против пятнадцатилетних подростков. Страна вверяет свое спасение футбольной команде. Полицейский, попавший в больницу, жалуется на то, что стал жертвой «насилия». Префект дает приказ арестовать тех, кто строит хижины на деревьях. Два десятилетних ребенка в городе Шелль обвиняются в поджоге игротеки. Нынешняя эпоха превзошла саму себя в череде гротескных ситуаций, которые, похоже, выходят у нее из-под контроля. Надо сказать, что масс-медиа не прикладывают особых стараний к тому, чтобы заглушить жалобными и негодующими разговорами взрывы хохота, которые наверняка встречают подобные новости.

Взрыв сокрушительного хохота — таков подобающий ответ на все эти сверхсерьезные «проблемы», которые так любят поднимать в сводках новостей. Можно начать с самой заезженной из них. Что еще за «проблема иммиграции»! Поразмыслим: кто из нас растет там же, где он родился? Кто живет там же, где вырос? Кто работает там же, где живет? Кто еще живет там же, где жили его предки? И чьи эти современные дети — телевидения или собственных родителей? Правда состоит в том, что нас массово оторвали от всех наших первоначальных принадлежностей, что мы теперь из ниоткуда, и этим объясняется не только наша небывалая склонность к туризму, но и неизбывное страдание. Наша история — это история колонизации, миграций, войн, изгнаний, разрушения всякой укорененности. Это история всего того, что сделало нас чужаками в этом мире, гостями в нашей собственной семье. Образование экспроприировало наш язык, попса — наши песни, массовая порнография — нашу телесность, полиция — наш город, наемный труд — наших друзей. К этому во Франции прибавляется еще и яростная секулярная работа по индивидуализации: ее производит государственная власть, которая регистрирует, сравнивает, дисциплинирует и отделяет друг от друга своих подданных с младых ногтей, которая инстинктивно ломает все неподконтрольные ей солидарности, оставляя место лишь для гражданства, чистой и фантасмагоричной принадлежности к Республике. Француз — самый жалкий лишенец. Его ненависть к чужакам сливается воедино с его ненавистью к самому себе как чужаку. Его смешанная со страхом зависть к «мультиэтническим кварталам» (cites) только выдает его злобную горечь по поводу всего, что он потерял. Он не может не завидовать этим так называемым кварталам «изгнания», где еще остались частицы совместной жизни, какие-то связи между существами, какие-то негосударственные солидарности, неформальная экономика и организация, которая еще не отчуждена от самих организующихся. Мы дошли уже до той точки лишенности, что единственный способ почувствовать себя французом — ругать иммигрантов, всех, кто более явный чужак, чем я. Забавно, иммигранты в этой стране занимают особую исключительную позицию: если бы их не было, возможно, французов бы тоже уже не существовало.

Франция — продукт своей школы, а не наоборот. Мы живем в очень школярской стране, где выпускные экзамены средней школы вспоминаются как один из самых примечательных моментов жизни. Где пенсионеры спустя сорок лет говорят вам о своем провале на том или ином экзамене и о том, как это попортило их карьеру и всю жизнь. За полтора века Республиканская школа сформировала особый и узнаваемый среди прочих тип загосударствленной идентичности. Это люди, безоговорочно принимающие принцип отбора и соревновательности при условии равенства шансов. Они ждут, что в жизни каждый будет вознагражден по заслугам, как на экзамене. Прежде, чем что-то взять, они всегда спросят разрешения. Они безропотно почитают культуру, правила и отличников. Даже их привязанность к великим критическим интеллектуалам и отвержение капитализма пронизаны этой любовью к школе. С упадком школьной институции постепенно, день за днем, рассыпается в прах и это государственное конструирование идентичностей.