Читать интересную книгу Дюрер - Станислав Зарницкий

И Вольгемут вроде тоже понял, что ничему больше не может научить Альбрехта Дюрера. Но уж поскольку тот торчал в его мастерской, то стал он его нещадно эксплуатировать: сделай то, нарисуй это. Работа ученику — деньги и славу мастеру. Да в Нюрнберге ничего в секрете долго не удержится. Типографы начали поговаривать о таланте молодого художника. Некоторые даже предлагали самостоятельную работу.

Дома приходилось помогать отцу. Цельтес оказался порядочным человеком — прислал письмо. С описанием столового сервиза, который заказывал. Кроме того, сообщал, что благодаря его протекции получит, видимо, Дюрер скоро еще один заказ — тоже на столовый сервиз, только уже золотой, для самого императора. Вот так-то! Разве можно теперь посрамить славу нюрнбергских мастеров. Поэтому приходилось Альбрехту рисовать эскизы супниц, солонок, ножей, вилок, кубков. А на следующий день все переделывать заново: за ночь придумывал отец новый изгиб, новый завиток и совершенно другой орнамент.

Нет, все же не прошли даром годы, проведенные в мастерской Вольгемута. Может, и не так, как следует, понимал мастер Михаэль идеалы красоты, может, и был ретроградом, признавая лишь методы нидерландской школы и начисто отрицая школу итальянскую, но одному он твердо научил Альбрехта: ничего не добьешься без неустанного труда. Научил его быть внимательным к деталям, верно отображать их в рисунке, на картине. Не мог он лишь передать того, как собрать детали в единое целое — не мог потому, что и сам не знал этого.

В какой момент родилась у молодого художника мысль о том, что есть, видимо, законы и для решения этой задачи? Не исключено, что в то время, когда он рассматривал полученные из Италии гравюры. А может быть, она возникла, когда, выполняя последнее поручение мастера Михаэля, он делал чертежи для иллюминации книги астронома и математика Региомонтана. Нюрнбергские печатники в память о выдающемся ученом, прожившем в их городе более четырех лет, решили издать оставленную им рукопись. Так как Шедель занемог и работу над его «Хроникой» волей-неволей пришлось прервать, мастерская Вольгемута взялась за новый заказ.

В библиотеке Региомонтана, перешедшей к его компаньону и завещанной городу, узнал Альбрехт не только о том, что именно этому математику и астроному, пришедшему из Кенигсберга, обязан Нюрнберг своей обсерваторией, мастерской по производству измерительных приборов и типографией, издававшей книги по астрономии. Ему поведали здесь, что Региомонтан был великим тружеником, обуянным жаждой знаний, что умер он в Риме, куда отправился по приглашению папы, чтобы провести реформу календаря, но душа его, видимо, так и осталась на берегах Пегница, беспокойная, вечно ищущая разгадки тайн вселенной. Таков уж, видно, Нюрнберг — навечно приковываются к нему сердца!

Листая книги ученого, обнаружил Альбрехт рукопись — «Введение в основные понятия живописи» некоего итальянца Альберти. Вряд ли он смог тогда одолеть сочинение Альберти, но с тех пор оно манило его к себе, и в конце концов наступило то время, когда он приобрел рукопись. Но это случилось много позднее, когда он самостоятельно постиг многое из того, чему учил в своем трактате итальянский теоретик.

Надо думать, что именно здесь, в этой сокровищнице знаний, где всегда можно было встретить местных и пришлых математиков, астрономов и инженеров, впервые услышал начинающий живописец про Пифагорово учение о числах. Учение утверждало, что в основе всего сущего лежат числа, вечные и неизменные, разгадав соотношения которых можно постигнуть и законы красоты, создать идеальные фигуры. Такая мысль навсегда осталась у него в голове. Однако пройдут годы, прежде чем он вплотную займется проверкой этого предположения.

К концу зимы чертежи в книге Региомонтана были готовы, и Дюрер решил оставить мастера Михаэля. Повезло: отцу, начавшему работать над императорским заказом, нужен был помощник. Кто еще, кроме Альбрехта, мог точно выполнить его замыслы? Поэтому Дюрер-старший объявил соседу: этой весной, как и положено подмастерьям, отправится Альбрехт странствовать — набираться ума и опыта у других мастеров. А месяц или два перед уходом побудет дома. Вольгемут скрепя сердце согласился, пожелал ученику счастливого пути. Даже Пляйденвурф буркнул что-то похожее на доброе напутствие. Лишь Кобергер немного поворчал, опасаясь, что уход Альбрехта может затянуть издание «Хроники».

Поистине безумен тот, кто начнет искать красоту в мире, обильно залитом кровью, истерзанном голодом и мором, отупевшем от церковных догм. Кощунственен его замысел, ибо учит церковь: искусство должно внушать человеку трепет, а не рождать в нем гордыню. Да, только безумец может быть так безрассудно смел. Оглянись!

Страшен мир, в котором живешь. Где она, красота, откуда возьмется радость? Что ни день, то новые вести — о надвигающейся чуме, о сражениях, бушующих повсюду. Бунтуют крестьяне, чем-то недовольные. С Востока грозит Европе волна неверных. На картинах и гравюрах северных мастеров веселятся только полуистлевшие скелеты. Пляска смерти… По стенам, когда зажигают свечи, прыгают уродливые тени-калеки, они сползаются в углы, ждут, когда померкнет свет и наступит их час — час зла, страха и гибели. Повсюду мерещились три мертвых короля, которых Альбрехт видел в «Домашней книге» у Вольгемута. Мастер со Среднего Рейна постарался: его скелеты-короли пялили со страниц книги жуткие пустые глазницы. Казалось, будто доносился их замогильный голос, обращенный к живым: помните, мы были такими, как вы, помните, скоро придет время, и вы будете походить на нас! Жить было страшно.

Но каждый год приходила весна. Мир вновь блистал пышными красками, впитывал солнечные лучи. Буйство жизни заставляло забывать о пророчествах мертвых королей. Теперь с рассвета до поздней ночи Альбрехт работал в отцовской мастерской. Снова вдыхал с детства знакомый запах металлической пыли и кислот. Вслушивался в полузабытую песню молоточков, отстукивающих веселую мелодию. Но под их перестук думал он не о серебряном сервизе для Цельтеса и даже не об императорском заказе. Не давали ему покоя Пифагоровы законы чисел. Можно ли их найти в каких-нибудь книгах? Или они утрачены? Если так — он откроет их заново, разгадает сокровенную тайну красоты. Даже если для этого потребуется вся жизнь.

А тем временем Дюрер-старший размышлял, как вернуть сына в мастерскую. Наивно-хитровато заводил разговор, что императорский заказ принесет славу мастерской, от заказчиков отбоя не будет. А какой почет! Почти каждый месяц из Линца прибывают императорские посланцы — справляются, как продвигается дело. Альбрехт был рад за отца. И только. Иногда старик заходил с другой стороны: пришлось изрядно потратиться на обучение. Денег в доме теперь не хватает… Но Альбрехт отмалчивался.

Вскоре он снова затосковал по загрунтованным доскам с их неповторимым запахом, по штихелю, с трудом входящему в неподатливое грушевое дерево. Вот тогда, видно, родилась у него мысль написать перед уходом из дома портреты родителей — им на память о сыне, себе для совершенствования в ремесле, ибо, как говорят, лишь упражнение делает мастера. Запахло в дюреровском доме влажным мелом и красками, клеем. Хозяин дома, недовольно ворча себе под нос, что его отрывают от дела, опустился на дубовую скамью и замер, боясь пошевелиться. Во время перерывов подходил к сыну, прищурив глаза, рассматривал свое изображение. Строго следовал Альбрехт правилам, усвоенным в вольгемутовской мастерской. Поворот модели на три четверти (анфас — учил мастер Михаэль — надлежит изображать только бога). Наконец портрет завершен. Как и хотел отец, все детали его были выписаны тщательно и точно.

Мать Альбрехт собрался написать в наряде патрицианки, но отец воспротивился: нечего приукрашивать! Каждому — свое.

Когда портреты были готовы, взглянул на них старший Дюрер и сказал Барбаре: пора собирать сына в дорогу. Склонила мать голову. Здесь ничего не изменить. Исстари повелось и не ими установлено: закончив учение, уходит подмастерье в чужие края — посмотреть мир, узнать других мастеров своего дела. И не всегда возвращается. Отец решил — сын отправится в путь после пасхи. Мать, разумеется, в слезы.

Прикрикнул старик на супругу. Не вечно же, мол, Альбрехту держаться за материнский подол. Барбара, вытирая покрасневшие глаза, еще ниже склонилась к полотняной рубахе, которую шила сыну. Игла в иссохших пальцах привычно проворно стала вновь низать стежок к стежку.

А Дюрер тем временем обсуждал с соседями, куда следует отправиться Альбрехту. И мастер Михаэль, и мастер Вильгельм в один голос твердили: идти нужно ему на север — в Нидерланды. Именно там стоящие мастера, у которых действительно можно чему-нибудь научиться. Только пусть он не вздумает идти за Альпы. А как насчет Шонгауэра? Конечно, можно завернуть и к нему…