«Ах вот в чем дело!» — подумал Гюнтер, поняв теперь, почему оба голографических генерала неестественно дергались и пританцовывали.
— А ты хотел бы вернуться в цирк?
— Подожди! — перебил друга опомнившийся Дорнье. — Ему сначала придется о своих чудесах рассказать следователю, потом, возможно, суду, а уж потом, после вероятного отбытия наказания, можно и в цирк пойти.
— Вы хотите сказать, что меня посадят в тюрьму? — спросил парень, нахмурясь.
— Это решит суд, — ответил комиссар полиции.
Судя по всему, веселое представление кончилось, и слово взяло правосудие.
— Имя? — повторил свой первый вопрос Дорнье таким тоном, словно сейчас в этих четырех стенах не было ни задушевной беседы, ни лекции по голографии, ни восхищения слушателей талантом изобретателя.
— Карл, — хмуро ответил юноша.
— Дорнье записал имя и, подняв брови, усмехнулся:
— «Карл или Иисус?» — кажется, так сказал Конрад, когда пришел к власти. Верно, а, Гюнтер? — На Дорнье нашел игривый дух. Подмигнув Бейкеру, он продолжил допрос. — Фамилия твоя Маркс, конечно?
Карл глянул на Дорнье с неприязненным сожалением.
— Карл Брюдер! — отчеканил он, словно бросая вызов.
В тот же миг игривость Дорнье пропала. С лица его мгновенно сошла напускная маска. Прищурив синие глаза, комиссар полиции очень проницательно поглядел на допрашиваемого, словно он впервые заметил его, Карла Брюдера, молодого, увы, уже совершеннолетнего преступника. Какая-то энергия работала, видимо, в памяти Дорнье, выискивая в ее глубинах что-то очень важное, связанное с этим именем.
Бейкер удивился перемене, происшедшей с Дорнье. Комиссар полиции нервно побарабанил пальцами по листку допроса, на котором все еще стояло одно-единственное слово «Карл». Потом тихо, почти просительно поинтересовался:
— У тебя есть родители?
— А зачем вам знать о моих родителях? — тем же вызывающим тоном ответил Карл.
— Отец у тебя есть? — изменившимся голосом спросил Дорнье.
— Был. Не ваше дело! — Карла словно задели за больную струну. — Вы допрашивайте по существу!..
Дорнье задумался, потом встал и неожиданно заявил:
— Все! Допрос окончен! — И надавил на кнопку, вызывая конвой. — Уведите его, — приказал он вошедшим сотрудникам и, повернув голову к Бейкеру, как бы оправдываясь, проговорил: — Надо пообедать, я чертовски проголодался!
— Мсье, не забудьте взять к обеду французского вина! — язвительно выкрикнул уже от дверей Карл, услышав его слова насчет обеда. Задержанный явно хотел уязвить Дорнье намеком на его французское происхождение.
— Эльзасцы пьют в обед пиво, как и немцы, — спокойно, но громко отреагировал комиссар полиции, прежде чем за Карлом захлопнулась дверь.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил у друга Гюнтер. — Ты действительно проголодался?
Дорнье рассеянно посмотрел на друга.
— Я… Я поеду, кажется, домой…
* * *
Если бы кто-нибудь мог проникнуть в эту ночь на квартиру комиссара полиции, старого холостяка Вольфганга Дорнье, он немало подивился бы. Отослав прислугу, мадам Жаклин, которая ничуть не удивилась неожиданному отпуску (у Дорнье и на дому частенько бывали ночные совещания), хозяин занавесил окна и открыл старый, покрытый пылью секретер. Из нижнего ящика он извлек тщательно завернутую в три слоя пергамента папку, на которой было начертано карандашом — «Письма».
Видимо, содержание папки было заветным, и к нему нечасто прикасалась человеческая рука. Электрический кофейник, который включил Дорнье, давно перекипел и автоматически выключился, а комиссар полиции в пижаме, обхватив обеими руками седеющую голову, читал аккуратно подшитые пожелтевшие листы — письма тех, кого уже не было на свете, но чьи образы всегда жили в его сердце.
Сначала шли Ее письма. У Нее было имя, но Дорнье никогда никому не называл этого имени. Даже про себя, шепотом, не произносил, словно боялся еще раз убить Ее, свою Любовь.
Последнее письмо было из Орадура. Она гостила там у тетушки. Больше писем не приходило. Ее не стало, как не стало и Орадура.
Дальше шла переписка отца с матерью, когда они были еще совсем молодыми. Дорнье благоговейно перелистал эти страницы, не читая, словно боялся неосторожным взглядом оскорбить те нежные чувства, которые были исповедально доверены бумаге.
И наконец он добрался до главного. Это было измятое и потертое письмо, нацарапанное каким-то составом коричневого цвета, весьма отдаленно напоминающем чернила. И лишь почерк с резкими пиками заглавных букв говорил, что автор и в лагере смерти остался несломленным. То была рука отца Дорнье, Жана Дорнье, участника движения Сопротивления, борца за свободу Франции.
Вольфганг взял лупу и, водя ею по выцветшим строчкам, еще раз вслух прочитал:
«…Сын мой, заклинаю тебя: если ты сможешь что-то сделать для человека по фамилии Брюдер, сделай, как будто бы ты это делаешь для меня…»
Вольфганг откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Да, человека, который принес ему письмо отца, звали Карлом Брюдером, точно так же, как этого молодого сопляка, который до смерти напугал сегодня комиссара полиции и которого Дорнье должен передать в руки правосудия.
* * *
И еще один человек не спал в эту ночь. Он сидел не в кресле, а на деревянной жесткой скамье, и не в роскошной квартире, а в камере-одиночке. Закусив до крови губу, Карл Брюдер думал о своей недлинной жизни.
С тех пор, как помнит себя Карл, жизнь оборачивалась к нему только несправедливой стороной. А так хотелось справедливости!
Хотелось, чтоб его хоть раз в жизни обнял отец. Но Карл даже не помнит его. Его, спившегося шахтера буроугольного карьера, взяли и увели из ночного ресторана, где он ударил по физиономии генерала, полезшего на глазах у всех к матери Карла, певичке и танцовщице «для всех». Мать вскоре тоже умерла, оставив Карлу английскую фарфоровую чашечку, колье с неподдельными камнями, подаренное ей отцом, когда тот был в силе и неплохо зарабатывал, да еще конверт с исповедью, из которой Карл и узнал историю с генералом.
Карлу хотелось также, чтоб из небытия выплыл образ его Деда, награжденного славой, а не забытого всеми, даже теми, за кого отдал тот свое здоровье, свое благосостояние и даже жизнь. Но деда давно нет, и Карл даже не знает, где могила деда. Ах, если б найти ее!
Узнику предварительной тюрьмы при полицейпрезидиуме еще страстно хотелось, чтобы люди поняли и самого его, Карла Брюдера, признали в нем незаурядную личность, увидели в нем талант изобретателя.
О, как ненавистна Карлу Брюдеру несправедливость! «Ну совершил человек, допустим, один отважный поступок, сыграл в кино удачно роль, спел на конкурсе одну хорошую песенку, написал книгу, и — на тебе! — слава ему, почет на всю жизнь. А ведь в жизни есть более талантливые и способные люди, только они не имеют возможности проявиться. Носят они в себе свой талант, и никому нет до них дела. А общество от этого теряет. Зароют талант на кладбище, так и не узнав, чего он стоил… Даже любят люди друг друга странно и дико. А все оттого, что не хотят понять друг друга. Живут в разобщенности мышления… Еще Эзоп сказал, что «словами» человек пользуется, чтобы скрыть за ними свою мысль». Ах, если б люди обменивались мыслями, а не словами! У нас не было бы тогда дутых авторитетов!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});