Читать интересную книгу Отдельные аномалии - Юрий Райн

Пророк отпустил ее и промолвил:

– Серафим, йо!

– Серафим, йо… – отозвалось изувеченное существо и испустило дух.

«Ура», – неуверенно подумал пророк.

Зачесались лопатки, а потом зачесалось ниже, и еще ниже. В шести местах.

– Ну и то, – громко возгласил пророк. – Хоть в шести, а не в девяти. И в жопе не чешется.

«И пох», – сказало оно само себе.

«И пох», – себе само оно сказало.

Зажужжало и полетело.

Чужие свои

Exit

Воняло. Не то, чтобы непереносимо. В смысле – не так уж сильно. И не сказать, чтобы совсем уж отвратительно. Воняло слабо и, если чуть-чуть извратиться, даже, может, и приятно – сладковато так, самую малость гнилостно.

Впрочем, нах-нах такие удовольствия.

Главное – что воняло непрерывно. Никакого спасу. Совершенно изнурительно.

Вадим сморщился, оторвался от клавиатуры – все равно ни фразы написать невозможно, – встал, подошел к окну, нервно распахнул его. В комнату хлынул морозный воздух. Вадим пыхнул зажатой в углу рта сигаретой, затянулся, выдохнул в окно, поежился. В голове снова возникли какие-то слова. Он метнулся к столу, принялся переносить слова на монитор.

Вскоре запах вернулся, несмотря на холод.

Черт, подумал Вадим. Черт. Что за наказание. Забил на все, остался после выходных на даче, думал неделю провести в творческом, сука, экстазе – он всегда смущался пафоса и привык снижать его вульгаризмами, – и вот на тебе. Вонь. Аромат. Букет. Амбре, блин. Третий день подряд.

Он ткнул окурок в пепельницу, спустился на первый этаж – четвертая, если считать снизу, ступенька неприятно скрипнула, – прошел на кухню, открыл холодильник. Отсюда, что ли, несет? Нет, вряд ли. Пяток яиц, три банки консервов рыбных разных, подсохший уже кусок сыра. Все, можно сказать, стерильное. На стенке дверцы – две бутылки водки, в одной на донышке, другая непочатая.

Посмотрел через плечо – на полу, в углу, стоят еще две бутылки. Пустые. Много пью, покаянно подумал Вадим. И возразил себе: а как не пить? Выпьешь – обоняние притупляется.

Кстати, можно бы накатить. А то никаких сил терпеть. Одиннадцать утра, по старому времени как раз пора.

Он вылил в любимую стопку остатки, аккуратно пристроил опорожненную бутылку к двум другим, отрезал от подчерствевшего батона кусочек. Да, хлеб тоже кончился. Белого только сухая горбушка осталась, черный зацвел. Вадим понюхал заплесневевшую буханку – пахнет, но запах совсем не тот.

Снова влез в холодильник. Ага, масла нет… обойдемся… а вот – черная икра… из водорослей… дожил… ладно, сгодится, не барин…

После того, как выпил и закусил, стало немного легче. Подумалось, что надо бы сгонять в магазин, а то голодная смерть тут практически на носу. Нет, иронически поправил он себя, голодная кома. Так изящнее звучит.

…Слова, слова… Как же бедны они. Как мало можно выразить словами, особенно в прозе. И как это мучительно. В поэзии-то еще ничего – ритм там, созвучия, то, се. Похоже на музыку, только с имитацией смысла. И за изначальными значениями слов – что-то иное. А в прозе – вроде бы просто, но это только так кажется. Несравненно труднее. Созвучия, наоборот, приходится ломать, или, вернее, строить абсолютно по-другому. В поэзии они – из призрачных хрустальных конструкций, в прозе – из кирпича, грубого, да к тому же плохо обожженного. Поди скрепи эти кирпичи. Ритм опять же – есть, должен быть, только слогами не сочтешь, все плавает, все – то оно так, а то оно эдак… А смыслы между тем норовят ускользнуть…

Вадим очнулся, поставил стопку на стол. Все это, конечно, очень даже красиво, хоть и банально, да вот снова завоняло. Так, немедленно перекурить, а там видно будет.

Взбежал – как молодой, хмыкнул он, ежели за куревом, – на второй этаж, цапнул сигареты, зажигалку, снова ссыпался вниз – та же ступенька скрипнула, чтоб ее, – выскочил на крыльцо, закурил.

В полдень, напомнил себе Вадим, устрою кофе-брейк. Эта мысль всегда грела. Потом все-таки съезжу, прикуплю жратвы. В ближайший магазин съезжу. Километра три, ментов тут отродясь не стояло, глухомань, а выбор в этом сельпо не хуже, чем где-либо. Да, водки еще прикупить.

Но что же это все-таки так отравляет жизнь? Вот опять тянет…

– А это от вас самих, Вадим Игоревич, и тянет, – отчетливо прозвучало в голове.

Вадим отстраненно подумал, что следовало бы вздрогнуть. Но почему-то не вздрогнулось. Вместо этого он с сомнением произнес вслух:

– Белочка? Так неоткуда, вроде как.

– Неоткуда, – подтвердил голос. Неприятный, кстати, голос. Очень уж равнодушный. Ну, совсем безразличный. – Подумаешь, ноль семь в день. Пустяки. Вы, дорогой, на делириум тременс даже и не рассчитывайте.

– Мать… – пробормотал Вадим, закуривая следующую сигарету.

– Фу, – отозвался голос. И смолк, словно его обладателя шокировал намек на мат.

Вадим обошел дом по часовой стрелке. Никого, естественно. Заглянул в гараж. Все спокойно. И уж тут-то вонять нечему и говорить некому. Взял ломик, проследовал в дальний угол участка, приподнял люк септика, сдвинул, заглянул, принюхался. Ну, говнецом потягивает, да, но это не то.

– Не там, не там ищете, – брезгливым тоном сказало нечто. – Вот же дебил… Ведь русским языком сказано – к себе принюхались бы.

– Да пошел ты, – пробормотал Вадим.

Однако глюки налицо. Белка там, не белка, но глюки вполне даже выраженные. Что ж, и так бывает. Наверное.

Он все-таки последовал совету голоса – сунул нос под мышку. Ничего особенного не учуял, но поднялся в ванную, принял душ – обстоятельно, тщательно. Истово вымыл голову. Спустился в спальню, оделся во все чистое.

– Вот это правильно, – откликнулось в голове.

– Иди в жопу, – огрызнулся он.

В груди возникло что-то – словно корявый кол встал между горлом и желудком. Вадим сглотнул раз, другой – не помогло. Ладно, решил он, клин клином.

Вернулся на кухню, мимоходом зажег конфорку под чайником. Вытащил из холодильника бутылку, вскрыл, налил, выпил, закусывать не стал. Посидел молча. Когда чайник засвистел, намешал растворимого кофе, глотнул, закурил. Прислушался к ощущениям.

В груди отпустило. Но пахнет, пахнет.

Далее обследовал:

– кладовку. В картонной коробке, которую подозревал, обнаружил две вялые картофелины и одну луковицу. Никакого особенного амбре. Да, картошки купить, когда в магазин поеду.

– подвал. В прошлом году там дохлая мышь завалялась. Сейчас – ничего.

Идиот, идиот, стучало в голове.

Ладно, решил Вадим. И это пройдет. Он взял кружку с кофе, сигареты, зажигалку, в который уже раз поднялся на второй этаж – дефектная ступенька теперь промолчала, – сел за стол, положил руки на клавиатуру. Сейчас, вот только допью, докурю…

…а смыслы все ускользают, и чтобы уловить их, нужно напрячь не воображение даже, которого традиционно, как он всегда считал, не хватает, и не логику, которой, опять же традиционно, всю жизнь девать некуда, только непонятно, что с ней делать… а что-то другое, идущее вот оттуда, сверху… Господи, как беспомощен я… ритмы, созвучия, смыслы, образы, память… но погоди, погоди, сейчас я уловлю…

В нос шибануло. И некто сзади вежливо произнес:

– Здравствуйте.

Вадим обернулся. В проеме двери завис неясный силуэт.

– …?

– Да неважно. Вы, Вадим Игоревич, сами все понимаете.

– …?

Перед глазами, справа налево и немного снизу вверх, проплыли черные пятна, три штуки. Опять возник тот самый кол в груди. Стало темно, тихо, и даже запахи исчезли.

Потом Вадим пришел в себя – во всяком случае, так ему показалось. На экране монитора все висели буквы, в которые он много месяцев пытался вложить смысл. И еще – звонил мобильный. Он понял – это почувствовала что-то и встревожилась женщина, любившая его.

Но ни разобрать смысла тех букв, ни ответить той женщине он не сумел. Ах, как жаль…

Зато и преследовавшего его запаха не стало.

Мгновением позже не стало ни звуков, ни света.

Значит, покой, подумал Вадим. Классика. Последний импульс памяти. Заслужил же я хотя бы это.

Тьма и безмолвие не ответили.

В память о том, чего не будет

Ключ мягко вошел в личинку. Сергей провернул его на один оборот, медленно нажал на ручку, потянул. Дверь не подалась.

Осторожно дернул раз, другой. Безрезультатно.

Чччерт! Ольга. Забыла отодвинуть засов. Никогда не забывает, а сейчас забыла.

Два ночи без нескольких минут. Черт.

Придется звонить. Не торчать же до утра на лестничной площадке. Не спать же в машине. И, тем более, не возвращаться же.

Он прикрыл глаза и увидел, как наяву, лицо Валентины.

Оживленное. Серьезное. Смеющееся. Сияющее радостью. Отрешенное. Умиротворенное. Исполненное любви, счастья, покоя. Опять отрешенное, только по-иному – печальное, словно опрокинутое в себя. Это он только что сказал: «Поеду».