Читать интересную книгу Лосось сомнений (сборник рассказов, писем, эссе,а так же сам роман) - Дуглас Адамс

«Почему?» — единственный вопрос, который способен в достаточной степени озаботить людей, поскольку в английском алфавите именно так — уай? — звучит одна из букв. В алфавите после первых четырех букв — Эй, Би, Си, Ди вовсе нет никаких вопросов вроде «Что?», «Когда?», «Как?», однако в самом конце его получается следующее — Ви, Дабл-ю, Экс, Уай (Почему?), Зет.

«Почему?» — всегда самый трудный вопрос, на который трудно дать ответ. Вы прекрасно знаете, как ответить на вопросы типа «Который час?», или «В котором часу состоялась битва 1066 года?», или «Папочка, а как устроены эти ремни в машине, которые натягиваются, когда ты резко нажимаешь на тормоза?». Ответы на них, как правило, незамысловаты и звучат, соответственно, так: «Семь тридцать пять вечера», «Четверть одиннадцатого утра» или «Не задавай глупых вопросов».

Однако когда слышишь одно только слово «Почему?», понимаешь, что предстоит ответить на один из сложнейших вопросов бытия, вроде «Почему мы появляемся на свет?», или «Почему мы умираем?», или «Почему мы тратим так много времени на получение всякого почтового хлама?».

Или, допустим, «Ты не хочешь заняться любовью?».

«Почему?»

Существует только один хороший ответ на вопросы, начинающиеся с «почему?», и его, видимо, следовало бы ввести в алфавит отдельной буквой. Место для него всегда найдется. Букве и вопросу «Уай» (Почему?) не место в конце алфавита, ведь она даже не самая там последняя. Что, если алфавит заканчивать не последовательностью «V, W, X, Y (Почему?), Z», а «V, W, X, Y-not (Why not? — Почему бы нет?)

Не задавайте глупых вопросов.

Отрывок из «Алфавита Хокни»

Издательство «Фабер энд Фабер»

Книга «Смысл жиздни» начала свою жизнь в качестве упражнения по английскому языку, которое мне приходилось выполнять в школе. Спустя пятнадцать лет оно превратилось в игру, в которую играли Джон Ллойд и я. В обществе нескольких наших друзей мы весь день сидели в греческой таверне, играя в шарады и потягивая рецину. Мы занимались этим до тех пор, пока нам не понадобилось изобрести такую игру, для которой не надо вставать с места. Все было предельно просто (нам и требовалась предельно простая игра — день и без того клонился к вечеру, чтобы еще придумывать какие-то изощренные правила): одному из игроков предлагалось назвать какой-нибудь город, а другому — сказать, что это слово означает. Эх, жаль, что вас там не было!

Мы быстро обнаружили, что существует ужасно много всевозможных понятий, ассоциаций и ситуаций, хорошо знакомых всем и каждому, но которые никто и никогда толком не определял с вербальной точки зрения просто потому, что для них не существовало нужного слова-определения. Все они были следующего типа: «Ты всегда бывал в ситуации, когда…», «Тебе прекрасно известно ощущение, когда…» или «Знаешь, мне всегда казалось, что только я…» Единственное, что необходимо в данном случае, — это подходящее по смыслу слово. Именно тогда все становится на свое место.

Ведь то смутно-неуютное ощущение, которое испытываешь, сидя на стуле, что все еще хранит тепло задницы сидевшего на нем до тебя, не менее реально, чем то, когда из зарослей прямо на тебя несется взбешенная махина-слон. Разница в том, что для второго имеется конкретное слово. Теперь же они оба имеют соответствующие определения. Первое можно определить как «Закапываниеботиноквземлю», а второе, безусловно, как «мандраж».

Мы принялись коллекционировать все новые и новые слова и понятия, и понемногу до нас со всей очевидностью стало доходить, насколько далек от совершенства «Оксфордский словарь». Он, что называется, в упор не видит огромных участков человеческого опыта. Вроде той ситуации, когда входишь на кухню и не знаешь, зачем ты в нее вошел и что тебе в ней нужно. Подобное случается сплошь и рядом, но поскольку для определения подобного состояния не было или нет подходящего слова, то человек считает, что подобное происходит только с ним, и выходит, что он глупее тех, кто его окружает. Приятно осознавать, что остальные такие же идиоты, как и ты, и что все мы, пришедшие в кухню непонятно зачем, просто «водим носом».

Вскоре в нижнем ящике письменного стола Джона Ллойда скопилась целая куча библиотечных карточек с подобного рода определениями. Любой, кому было о ней известно, обычно вносил свой вклад в сие достойное дело, и коллекция неуклонно пополнялась.

Она — коллекция — впервые была извлечена на свет божий, когда Джон Ллойд взялся за составление «Некалендаря 1982 года» и возникла необходимость чем-то заполнять нижнюю часть листка (а также верхнюю его часть, а иногда и серединку). Тогда он выдвинул нижний ящик своего письменного стола, извлек оттуда десяток-другой карточек с лучшими новыми словами и вставил их в книгу под названием «Бестолковый словарь». Коллекция оказалась одной из самых популярных частей «Некалендаря 1982 года», однако успех нашего замысла в этом скромном масштабе подсказал вероятность создания книги, посвященной этой теме, и в результате появился «Смысл жиздни» — результат труда целой жизни по изучению человеческого поведения и составлению его хроник.

«Пэн Промоушен Нъюс», № 54

Октябрь 1983 года

Мой нос

У моей матери нос был длинный, а у отца — широкий. Я же унаследовал от них нос, сочетающий обе эти характеристики. Нос у меня велик. Единственный известный мне человек, нос которого мог бы потягаться с моим, это один учитель из моей подготовительной школы. У него также были малюсенькие глазки и практически отсутствовал подбородок. А еще он был чрезвычайно тощ. Он напоминал помесь фламинго и какого-то старинного сельскохозяйственного орудия и с трудом передвигался на сильном ветру. И был ужасно скрытным.

Мне тоже хотелось спрятаться. Когда я был мальчишкой, меня нещадно дразнили за мой огромный нос. В один прекрасный день я случайно разглядел в зеркалах трельяжа собственный профиль и был вынужден признаться самому себе, что фактически он и впрямь забавен. С этого самого момента меня перестали дразнить за мой нос и вместо того принялись немилосердно высмеивать за то, что я употреблял в речи словечки вроде «фактически», от которых не могу избавиться и по сей день.

Одна из наиболее примечательных особенностей моего носа состоит в том, что он никоим образом не пропускает воздух. Это трудно понять и не менее трудно в это поверить. Первопричина восходит к дням моего далекого детства, когда я маленьким мальчиком жил в доме бабушки. Бабушка моя работала в организации, занимавшейся выхаживанием животных-инвалидов. А значит, ее дом был постоянно полон получивших серьезные увечья собак и кошек. Нередкими гостями в нем бывали и барсуки, и голуби, и горностаи.

Некоторые из братьев наших меньших имели увечья физические, некоторые получили серьезные психические травмы, однако и те и другие оказали на меня одинаково серьезное воздействие, заключавшееся в том, что я получил травму внимания — и с тех пор стал страшно невнимательным. Поскольку воздух в доме был густо насыщен шерстью животных и пылью, нос мой был постоянно воспален и тек. Кроме того, каждые пятнадцать секунд я с точностью часового механизма чихал. Любая мысль, которую я не успевал исследовать, развить и довести до логического завершения в течение пятнадцати секунд, таким образом, насильно удалялась из моей головы вместе с изрядным количеством секрета из моей слизистой оболочки.

Некоторые уверяют, что я думаю и пишу короткими, рублеными фразами, как в телеграмме. И если в подобной критике есть хотя бы доля истины, подобная привычка, смею признаться, родилась именно тогда, когда я обитал в бабушкином доме.

Сбежать из него мне удалось лишь благодаря тому, что меня отправили в школу-интернат, где впервые в жизни я смог дышать свободно. Блаженная, вожделенная свобода продолжалась добрых две недели, до тех пор, пока я не научился играть в регби. В первые же пять минут матча — первого в моей жизни — я ухитрился сломать нос о собственное же колено, что, хотя само по себе будучи несомненно выдающимся достижением, возымело на меня тот же эффект, что и смещение горных пород на цивилизации в романах Райдера Хаггарда, — то есть надежно, надолго и всерьез отгородило меня от всего окружающего мира.

Многочисленные отоларингологи в разное время предпринимали серьезнейшие и одновременно отчаянные попытки провести спелеологические исследования моих носовых проходов, однако большинство из них возвращалось оттуда несолоно хлебавши. Те исследователи, что проявили большую отвагу и мужество, не вернулись из этих опасных экспедиций вовсе и в настоящее время являются скорее частью проблемы, а не частью ее решения.

Единственное, что заставляло меня попробовать кокаин, это категорическое предупреждение врачей, что-де сей белый порошок разъедает носовую перегородку. Поверь я, что кокаин действительно способен пробурить проход сквозь непреодолимую преграду, я бы с превеликой радостью засыпал себе в ноздри целые ведра, позволив сколь угодно долго разъедать мою носовую перегородку. Однако от этого шага меня отвратило мое собственное наблюдение — те из моих друзей, кто буквально ведрами сыпал себе в ноздри это белое вещество, были во сто крат невнимательнее, чем я.