— Не факт… — сказала Камилла.
— Свои аргументы вы выскажете в суде, — остановил Дауров. — Конечно, процесс закроют, но тот факт, что за что-то судят Анри Вальдо, неизбежно просочится в Сеть. И по тому, что процесс закрытый, все поймут, в чем дело. Без конкретики, но поймут. А значит, если Леонид Аркадьевич решит смягчить вашу участь, Анри, этого не поймет Народное Собрание. Вы ведь хотите прощения, мсье Вальдо?
— Да.
— Отлично! Наконец-то ваш ответ совпал с тем, что вы говорили под БП!
— Я уже не надеюсь.
— Зря. Леонид Аркадьевич был очень хорошо настроен.
— Был. Ему же все равно упадет запись моего допроса.
— Конечно. Но если она упадет императору — это полбеды. Леонид Аркадьевич — человек великодушный, понимающий и, наконец, он тессианец. А вот если это упадет на портал Народного Собрания…
— Этого можно избежать? Вы ведь к этому клоните?
— Можно. У вас еще два варианта на выбор, мсье Вальдо. Во-первых, вы можете сейчас подписать признание вины и согласие на психокоррекцию и уехать с Евгением Львовичем на Е-один.
— Если Евгений Львович найдет, что корректировать, я ничего не имею против, — сказал я.
— Найду, — сказал Ройтман.
— Только вины я не признаю, — заметил я.
— Ну, вы меня просто поражаете! — пожал плечами Дауров. — Сорок минут назад я у вас спрашивал: «Мсье Вальдо, вы специально тянули время или это случайно так получилось?» «Да, тянул», — ответили вы. «Почему?» — спросил я. «Я хотел, чтобы он ушел», — ответили вы, — Дауров развел руками. — Ну, просто, как по учебнику: умысел плюс волевые усилия для реализации.
Эту часть беседы я даже смутно помнил. Было такое.
— Для согласия на психокоррекцию не нужно признания вины, — вмешалась Камилла.
— Все-таки от адвокатов есть определенный вред, — заметил Дауров. — Для согласия на психокоррекцию не нужно, а для досудебного соглашения — нужно. Вы можете подписать согласие и уехать к Евгению Львовичу, но суд все равно состоится. Для любого судьи тот факт, что подсудимый проходит курс психокоррекции, конечно, хороший аргумент в вашу пользу, но вы же, кажется, огласки не хотели?
— Какие еще варианты? — спросил я.
— Еще один, — сказал он. — Анри, вы искренне хотите спалить сеть?
— Давайте я вам как под БП буду отвечать. Совпадет, надеюсь. Вы же уже спрашивали, да?
— Да. Но этот вопрос требует ответа в здравом уме и твердой памяти.
— Я хочу, чтобы эти ребята остались живы, — сказал я. — И не убили никого.
— И мы того же хотим, — сказал Дауров. — Я предлагаю вам действовать вместе.
— Нет, — сказал я.
— Господи! Да, почему? — воскликнул Дауров. — Вы мне под БП гораздо больше нравитесь, ей-богу! Вы подписываете с нами соглашение о сотрудничестве — и все, никакого суда. Никаких санкций! Максимум съездите к Евгению Львовичу, на сколько он скажет, и если он сочтет нужным. И никакой огласки. А если не хотите ничего подписывать — ради бога! Я поверю вашему слову.
— Нет, — повторил я.
Дауров покачал головой.
— Все их будущие жертвы на вашей совести. И они сами тоже.
Я проигнорировал и обратился к Ройтману.
— Евгений Львович, что там надо подписать?
Мне упал документ, составленный от моего имени, где я соглашался на психокоррекцию в блоке «Е» и обязался пройти курс, который назначит мне психолог, но продолжительностью не более полугода.
Скинул на документ свою электронную подпись и отослал его обратно Евгению Львовичу.
— А суд пусть будет, — сказал я. — Это честнее, чем заключать с вами сепаратные сделки, чтобы скрыть истину.
— Да не пойдет он с этим в суд! — сказала Камилла, когда мы летели в миниплане над сияющим огнями ночным Кириополем.
— Конечно, не пойдет, — кивнул Ройтман, — состава нет.
— Господи! Да что же вы молчали оба! — воскликнул я.
— Анри, честно говоря, я молчала потому, что хотела, чтобы ты согласился, потому что мне не улыбается погибнуть в каком-нибудь теракте, организованным твоими бывшими друзьями. Если хочешь, можешь меня уволить.
— Я к тебе привык, — сказал я.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— А я молчал потому, что за некоторые вещи, которые не подпадают под уголовный кодекс, тем не менее, хочется выпороть, — сказал Ройтман.
— Так вы меня пороть на Е-один собираетесь?
— Порка — это старинный метод психокоррекции, — заметил Евгений Львович. — Хотя я не вполне уверен, что найду, что корректировать. Цель-то была благая — человека спасти. А сотрудничать или не сотрудничать с СБК — это личный выбор и дело совести каждого. Есть один момент. У тебя видимо, проблемы с различением «свой»-«чужой»: бойцы «РАТ» до сих пор более свои, чем остальные граждане. И спасать бойцов «РАТ» поэтому надо в первую очередь. Хотя странно. Мы это корректировали, не должно было сбиться.
— Просто смерть Филиппа была более вероятной, чем смерть неизвестных мне граждан в неизвестном мне теракте, который только предполагается, — пояснил я.
— А, ну, может быть, — сказал Ройтман. — Завтра ПЗ составим, будет видно. Если корректировать нечего — значит, не будем ничего корректировать. Ну, выспишься у нас. Куда ты в Чистое полетишь в три часа ночи! И еще неизвестно, как встретят. Тебе же в Кириополе нельзя оставаться, а у нас будешь на законном основании.
— Спасибо за гостеприимство, — хмыкнул я.
— Пожалуйста, — невозмутимо проговорил Ройтман. — Все-таки я был о Даурове более высокого мнения. Он ничего в тебе не понял. Ему хочется прочитать пару лекций по вальдологии.
— Не надо, — попросил я.
— Совершенно необходимо, — сказал Евгений Львович. — Он попадал в точку иногда. Руку тебе пожал, на весьма откровенный разговор без БП раскрутил. Между прочим, восемьдесят процентов допроса под БП было посвящено тому, чтобы ты рассказал, как тебя правильно завербовать.
— Это точно! — заметила Камилла.
— Он многое выяснил, но не смог применить, — продолжил Ройтман. — Как только он начал тебя, скажем так, вводить в заблуждение относительно твоей вины в недонесении о теракте, запугивать, а потом подкупать, я понял, как умру. Меня взорвут бойцы «РАТ» в каком-нибудь пассажирском лайнере или космопорте, потому что Анри Вальдо отказался сотрудничать с Дауровым.
— Их так учат, — сказала Камилла. — Они считают, что угроза и подкуп — самые действенные методы, и первым делом применяют против всех.
— Против мелких воришек в корпорации Хазаровского, может быть, это и были действенные методы, — заметил Ройтман. — Но применять это против бывшего вождя повстанческой армии — извините меня! Здесь мотивации совсем другие.
Впереди внизу показался ярко освещенный периметр Психологического Центра.
Мы снижались.
— Анри, — сказал Ройтман. — Так как мы официально, и Е-один — это не посткоррекционка, а нормальный рабочий блок, будет пара неприятных моментов. Давай так, смиренно. Договорились?
— Обыщут с заглядыванием в задний проход? — спросил я.
— От этого я тебя избавлю. Но обыщут.
— Евгений Львович, я последние одиннадцать лет занимаюсь в основном тем, что упражняюсь в смирении. Мне уже надо присваивать квалификационную категорию, как вам по вальдологии.
— Значит, договорились?
— Конечно.
У входа в ПЦв свете круглых фонарей цвели форзиции.
Я помню это место десять лет назад, когда меня привезли сюда после приговора суда. Тогда все было куда депрессивнее и строже. Форзиций точно не было. И фонари имели казенный вид. Точно не эти светящиеся шары, словно в коттеджном поселке.
Потом, после освобождения, я обязан был приезжать в Центр на обследование каждые три месяца. Но в Посткоррекционное отделение, на «посткоррекционку», как говорит Ройтман. Туда даже вход с другой стороны. Там конечно вполне либерально. И форзиции, и кипарисы, и можжевельники, и кольцо не отбирают, и даже почти не обыскивают — только гоняют через арку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я так приезжал раза три, потом Ройтман стал гонять меня раз в полгода или, когда считал, что у меня депрессия.