Читать интересную книгу Чудо - Юрий Арабов

На голове у Симонова было нечто другое. А что именно?.. Уже в конце шестидесятых явилось сакральное слово «скобочка!» «Сделайте мне скобочку, пожалуйста!» – просили мы, и злобный парикмахер, проклиная придирчивого клиента, проводил на наших затылках резкую полосу, отделяя клумбу волос от гладкой, не готовой для гильотины шеи. Стоило это от рубля двадцати до трешки, в зависимости от того, какой была парикмахерская – салоном или рядовым районным заведением. И это был явный прорыв к либерализму. И невидимый, как дух, молодой Джон Леннон махал нам рукой с берегов туманного Альбиона…

Элементарной, подобно воздуху, скобочки и не мог добиться Альберт Витальевич, потому что вместе с Симоновым он шел впереди своей эпохи. И если бы ему сообщили, что через пятьдесят лет в несоветской России все опять постригутся наголо, делая не просто бокс на голове, а бои без правил, он бы сказал на это только одно: «Завшивели, ребята. Все опять с гнидами на голове!..»

Сейчас, глядя вслед Николаю Артемьеву, он подумал, что этого парня был бы не прочь закопать в том же Гречанске, а будет ли крест на могиле, звезда или безымянный холмик – это уж как получится.

С Артемьевым зрели проблемы, грозящие в будущем перейти в непреодолимые трудности. Во-первых, он читал белогвардейца Николая Гумилева в списках. Тоненький листок папиросной бумаги с напечатанным на нем «Заблудившимся трамваем» Альберт Витальевич обнаружил однажды на его письменном столе. Главный был, в общем-то, не против Гумилева, но в «Заблудившимся трамвае» ему показался намек на собственную газету. И, во-вторых, в статьях Артемьева была неискренность человека, надеявшегося втайне от других на то, что когда-нибудь вся эта жизнь гигнется, провалившись в тартарары.

Над Гречанском сгущались тучи. То, что сигнал о религиозниках пришел по линии обкома, подтверждало, конечно, большой скандал. Что там произошло на самом деле, ухандокали ли сектанты девицу или девица сама пришибла кого-нибудь, было неважно. Важным являлось участие в этом скользком деле бывшего МГБ, которое теперь вдруг разделили на милицию и на неведомый никому Комитет… А здесь уж добра не жди.

«Погиб Артемьев, – решил про себя главный. – Впрочем, туда ему и дорога!..»

– Готово, что ли? – спросил он у Ахмета.

– Гляди, – сказал тот, выдирая волос из своей бороды. – Вжик-вжик и нету!

И полоснул по нему заточенным лезвием.

– Так и вся жизнь наша, – согласился с ним Альберт Витальевич.

3

– У него двусторонний портрет, – сообщил жене Николай. – На обороте нарисован Сталин.

– Сознайся, что у тебя в Гречанске любовница, – сказала жена Наташа, аккуратно складывая выглаженную рубашку и пряча ее в походный портфель грязно-коричневого цвета.

– Сознаюсь. Есть у меня любовница – журналистика.

– Ну а если как перед Богом?

– Я – атеист.

– Разведусь я с тобой, Коля, – тяжело вздохнула она. – И не увидишь меня совсем.

– Причина?

– Жить с атеистом – мука… – тихо пробормотала Наташа.

– Ну, я не совсем атеист, – поправился Николай. – Есть законы природы, о которых мы ничего не знаем, в это я верю. Но Бога, конечно же, нет.

– Почему нет? – не отставала жена.

– Потому… – медленно произнес он. – Если бы Бог был, то он избавил бы меня от этого унижения… Писать чепуху про коровники и фельетоны про изуверов… Газета бы исчезла, растворилась, как дым, если бы Бог был. Или я сам работал бы совсем в другом месте!

В комнате был включен телевизор КВН, маленький и приземистый, похожий на сундучок старика-волшебника. К экрану была приставлена линза на штативе, наполненная специальным раствором, делавшая маленький экран больше, но окрашивавшая изображение в желтовато-мутный цвет. Телевизоров не было в общей продаже, и Николай купил его по поддельному талону, на котором было написано: «План поставок картофеля колхозником Артемьевым выполнен». Картошку он взял у тестя, который жил за городом, все остальное было делом техники. Кавээны государство продавало прежде всего колхозникам. Но в этом уже виделся прогресс по сравнению с прошлыми годами, когда телевизоры стояли лишь в квартирах членов Политбюро. Вещание начиналось в пять часов вечера, изображение было неярким, смазанным и напоминало тени в платоновой пещере. Чтобы смотреть передачи в летний день, приходилось садиться вплотную, укрывая телевизор и собственную голову мешком или пальто. Через несколько лет ситуация кардинально изменится. В продаже появится «Темп» – полированный ящик с небывало большой трубкой, которая регулярно выгорала раз в два года, но для которой зато никакой линзы не требовалось. «Темп» продавали уже не за талоны, а за обычные советские деньги, которые начинали играть, к ужасу многих, все б?льшую роль…

В телевизоре беззвучно раскрывал рты какой-то народный хор, – нервная Наташа выключила звук.

Была она бледной и худой, с длинными синюшными пальцами, походившими на лапки курицы из продовольственного магазина. Поясницу она замотала шерстяным платком, уже с месяц ее мучили еле переносимые боли, особенно по ночам.

– Уходи из газеты, – сказала жена. – Брось все. Пиши стихи, как делал раньше. Как-нибудь проживем.

– Это на твою-то зарплату? Даже не думай. А потом меня просто посадят за тунеядство.

Он поглядел на себя в конопатое зеркало, причесал расческой кустик колючих усов, которые придавали лицу значительность. Он хотел отпустить после университета чеховскую бородку, чтобы окончательно порвать с окружающими, но кто-то из приятелей заметил, что с подобной бородкой он станет похож на Троцкого, и это будет уже слишком.

– Почему именно на Троцкого, – спросил он у зеркала, – а не на Калинина?

– Что? – не поняла Наташа.

– Ничего. Это я так.

Она уже привыкла, что муж частенько разговаривает сам с собой, и относила данное свойство к художественности его натуры.

Она искренно любила этого временами пьющего человека, мрачного по утрам, безразличного в постели и ненавидящего, кажется, весь мир. Подругам говорила, что живет с гением. Но в глубине души ее иногда посещала мысль: «Нет, не гений». А если не гений, как жить дальше? Как оправдать отсутствие детей, его лень по воскресеньям, которые он проводил на диване, его эгоизм, самовлюбленность и невнимательность к ее болезни? А то, что она серьезно больна, Наташа чувствовала временами весьма ясно. Но любила себе повторять его любимую поговорку: «Еще впереди много времени!.. Еще очень много времени!..» – …Еще очень много времени, – пробормотал он в подтверждение ее мыслей, открыл записную книжку, чтобы уточнить список вещей, которые должен был взять в дорогу:

– «Пара носков, голубая рубашка, свитер… Термос с горячим чаем…» Сделала?

– Поклянись, – потребовала жена, – что если ты встретишься в Гречанске с любовницей, то ты мне об этом скажешь.

– В Гречанске? С любовницей? Ты сама не понимаешь всей этой пошлости, – пробормотал он, глядя в окно. – Кончить филфак университета для того, чтобы изменять жене в Гречанске?.. Боже мой, до чего мы докатились!

– Докатились, – упрямо, как эхо, повторила Наташа. – У тебя в Гречанске любовница!..

Николай, чувствуя свое полное бессилие доказать обратное, подошел к аквариуму с золотыми рыбками, который стоял на тумбочке у стены, и задумчиво уставился на него, сдерживая злость.

Подумав, выловил одну из рыбок специальным сачком. Поднес ее к линзе телевизора и запустил внутрь.

Рыбка сделала несколько неуверенных гребков в тяжелой, вредной для нее массе.

Заслонила собой солиста народного хора. Уставилась в удивлении на него, потому что солист тоже стал похож на рыбу.

4

Светало. Часы на вокзале показывали половину девятого утра. К оледенелому перрону Гречанска медленно подвалил пассажирский поезд областного значения, весь составленный из «жестких» вагонов безкупейной плацкарты. В те годы остаточная, уходящая в небытие жесткость, не равнодушная, как сейчас, но тем не менее вполне опасная, наградила обыкновенный плацкартный вагон собою, позволяя экономить на дороге до 50 рублей и заставляя думать, что она, эта жесткость, может стать вполне целесообразной и даже полезной.

Паровоз с красной звездой на круглой морде выпустил струю пара и со скрежетом остановился.

На перрон начали вылезать заспанные пассажиры с неуклюжим багажом в руках, с баулами, авоськами, деревянными чемоданами, перевязанными веревками и ремнями.

Николай, одетый в импортный легкий плащ, в фетровой шляпе и с кожаным портфелем в руках был среди них белой вороной, европейцем. Плащ был сделан из пластиката, его привезла от восточных немцев двоюродная сестра жены Натальи, а туда он попал из Австрии. Для зимы он не подходил, для весны тоже, а для лета был слишком душным. Но все равно в нем чувствовалась какая-то нездешняя сила. В пластикате ходили герои американских фильмов начала пятидесятых, и был он предвестником знаменитой болоньи, прорвавшей через десяток лет все государственные кордоны и хлынувшей в СССР мутным потоком.