Первая бригада 70-й дивизии окончательно закинулась: оба полка наотрез отказались исполнить приказ по дивизии о переходе к Двинску для последующей смены стоящих на позиции полков 18 дивизии. Сегодня им повезли приказы и увещевания армейского комиссара, но какая может быть надежда на успех, если товарищи не хотят работать, не хотят подвергать свою жизнь опасности, и знают, что никто уже не может силой заставить их подчиниться приказу. Полгода продержалась моя старая дивизия, но и ей пришел неизбежный конец - воинская часть умерла, а осталось только одно название.
Донес командующему армией и сообщил армейскому комитету, добавив, что в моем распоряжении нет средств заставить эти полки повиноваться. Посылая это донесение, пережил тяжелые минуты, так как тут не только факт крушения огромной полугодовой работы, но и мане-текелъ-фарес для всего будущего, исчезла последняя ничтожная иллюзия на возможность задержать летящую вниз колесницу, и теперь весь вопрос только в том, насколько далеко до дна и что окажется там на дне. Конечно, все это было давно неизбежно, но со свойственной человеку слабостью, я продолжал цепляться за возможность какой то передышки и чуда.
Погрузился в текущие письменные дела и весь день был терзаем интендантом, контролером и прочими бумажными скорпионами; приходится продолжать махать крыльями, хотя душа от нас давно уже отлетела. Чувствую себя отчаянно плохо; видимо, невероятное нервное напряжение дает себя знать: появились те же симптомы полного surmenage нервной системы, что свалили меня с ног и чуть не свели в могилу в феврале 1915 года.
Вечером несколько отдохнул и забылся на мысе Илга, куда ездил на окончание первого выпуска корпусной офицерской школы; школы эти в виде дивизионных были учреждены по моему проекту, который я послал в штаб I армии еще весной 1916 года; я считал, что это было единственным средством разрешить вопросы об офицерах и исправить те огромные недостатки, которыми болели наши офицерские тыловые школы, выбрасывавшие нам десятки тысяч абсолютно неготовых к войне офицеров; эти школы заботились о внешней выправке, о зубрежке теоретических данных и ничего не давали на практике; выяснилось, что армия не может существовать на офицерах четырехмесячного курса обучения или, как их называли между собой солдаты, на четырехмесячных выкидышах; офицеров этих надо было доделывать, и это можно было осуществить только на фронте; их надо было воспитать, и это могли сделать только сами части, но не прямо в боевой, а в смеси из боевой и прибоевой обстановки. В 70-й дивизии я провел два выпуска дивизионной школы и с отличными результатами. Сейчас кончили курсы офицеры первого выпуска корпусной школы, так как при общем ослаблении нельзя было роскошествовать на несколько школ в корпусе.
Этой школе я дал отличный состав руководителей и преподавателей, и полученные результаты дали мне большое нравственное удовлетворение. В школу шли с неохотой, с предубеждением, а кончили с благодарностью и с глубоким сознанием вынесенной пользы и огромного значения приобретенных практических знаний; в школе под руководством опытных боевых офицеров они прошли все отделы настоящей работы взводных и ротных командиров, стрельбу из винтовок, пулеметов, орудий, бомбо- и минометов; основательно и практически ознакомились со всеми видами и образцами ручных гранат (а их у нас легион, я даже изумляюсь, как можно так хорошо разбираться во всем этом калейдоскопе французских, английских и доморощенных систем и образцов); проделали строевые и тактические ротные ученья и практически прошли весь полевой устав, все основы окопной войны и службы; ознакомились с основаниями войскового хозяйства, войсковой санитарии и разной мелочью - все это основательно пройдено, усвоено и знания проверены. Если бы все это было начато весной 1916 года и начато однообразно по всему фронту, то мы встретили бы революцию с иным составом офицеров, чем тот суррогат, которым мы сейчас располагаем. Конечно, нет оправдания тем, кто ведал подготовкой офицеров в тылу и занимался с юнкерами тонкостями отдания чести и показной белибердой мирного времени.
В 70 дивизии я с самого начала обратил внимание на нравственное совершенствование и на специальное обучение прибывавших молодых прапорщиков и думаю что дивизия держалась так долго в порядке только благодаря лучшему составу офицеров.
Приятно было провести два часа среди офицеров школы, нравственно приподнятых сознанием практической и профессиональной ценности приобретенных ими боевых знаний; прапорщик 280 полка Новиков высказал, что он не знал и одной двадцатой того, что он узнал в школе.
На Рижском фронте немцы не только прекратили наступление, но даже отошли назад на подготовленные позиции, предоставив нам залезть в болота и в совершенно опустошенный район, где развал пойдет несомненно более быстрым темпом; мы бы и полезли туда, если бы не современное состояние фронта, делающее невозможным отдать какое либо распоряжение, связанное с движением вперед в сторону противника. Все пережитое ничему не научило наши командные верхи; а ведь невозможно даже подсчитать те моральные и материальные потери, которые мы понесли за полтора года сидения на идиотских позициях только Придвинского участка, а таких участков по всему фронту были многие десятки (Нароч, Стоход и т. п.).
Рожденная в невоюющих штабах хлесткая фраза, "ни шагу назад с земли, политой русской кровью", пролила целые моря этой крови и пролила совершенно даром. Если бы не лезли за немцами, как слепые щенята за сукой, и вместо того, чтобы барахтаться, гнить и гибнуть в болотах западных берегов той линии озер, которая тянется от Двинска к Нарочу, - остались бы на высотах восточных берегов, то могли бы занимать фронт половиной сил, сохранили бы войска физически и не вымотали бы их так нравственно. Немцы же засели на хороших и сухих позициях, отлично их укрепили, держали на них одну дивизию против наших 3-4; мы сидели внизу, не видали ни кусочка немецкого тыла; наш тыл был у немцев, как на ладони; доставка каждого бревна, подача каждой походной кухни были возможны только ночью, люди лежали в болотах, пили болотную воду. Положение наше было таково, что если бы немцы захотели или получили возможность нас долбануть; то никто из боевой части не ушел бы с своих участков и мы были бы бессильны им помочь, так как все сообщения были по гатям, отлично видным немцам и сходившимся к двум узким озерным перешейкам, прицельно обстреливаемым немецкой артиллерией. Сколько бумаги я исписал на доклады о невозможности нашего положения и о необходимости отойти за озера; помню тот переполох, который произошел в штабе моего теперешнего корпуса, когда я по должности начальника 70 дивизии, вскоре после приема боевого участка дивизии, подал доклад, весьма ярко характеризовавший весь ужас нашего положения; на меня стали смотреть, как на какого то опасного еретика, и очень боялись, чтобы в штабе армии не узнали, что в корпусе есть субъект, позволяющей ceбe исповедовать такие преступные идеи. Но меня это мало тревожило, и в каждом докладе о положении дивизии и боевого участка и при каждом посещении разных высокопоставленных контролеров и гастролеров я неизменно и упрямо бубнил и доказывал необходимость бросить заозерные позиции. Но на все мои доводы я получал один ответ: "ни пяди земли назад", и целый год мы затрачивали невероятный усилия для того, чтобы справиться с теми трудностями, которые давили нас на наших позициях; затрачивали при этом совершенно бездельно, ибо держаться мы могли только в том случае, если немцы нас не трогали (им нужно было спокойствие на этом участке, и они умело водили нас за нос).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});