Но на звание присяжного пессимиста я несогласен; я не пессимист, я только привык разглядывать жизнь, анализировать события и делать выводы; началось это еще в училище, развилось на почве увлечения высшей математикой, укрепилось жизнью и двадцатью годами ведения дневника, ежедневного подсчета виденного, слышанного и выведенного. Я не могу скользить по жизни, слишком уже въелась привычка все положить под аналитический микроскоп.
Сейчас, переживая опять последние месяцы моей жизни, когда перед моей больной памятью проносятся Омские события и воспоминания, искренно жалею, что доктор Е. отстоял меня от перехода в потусторонний мир. Я всегда боялся "доживания" жизни, с потерей веры в будущее, и эта опасность теперь на меня надвинулась во всем ее ужасе.
До Омска у меня украли все прошлое; Омский период украл у меня будущее, разбил последние иллюзии, лишил всяких надежд, что я доживу до восстановления России - России, а не своих потерянных прав, которые я похоронил безвозвратно и воспоминание о которых меня даже не тревожит.
До Омска я надеялся на осуществление заветной мечты увидеть опять Россию сильной и здоровой, в новых и разумных формах управления честными и идейными людьми, подвижнически трудящимися на благо своей страны и своего народа.
Надежда эта была сильно потрепана тем, что я видел в Харбине и во Владивостоке, но все же еще теплилась; я продолжал варить и надеяться, что все пережитое и переживаемое нас наконец встряхнет, вышибет много старой дряни и заставит думать иначе и лучше и поступать иначе и лучше. Омск эту надежду доконал, вытравил последние ее остатки каленым железом всего пережитого и испытанного, едкой кислотой проклятых, но неопровержимых выводов беспощадной действительности, сотнями молотов разбившей последние иллюзии и затмившей мрачными, кровавыми тучами последние кусочки голубого неба надежды.
Теплилась надежда на Деникина, но и там все как-то замерло - грозное и мрачное предзнаменование того, что было с нами у Волги.
Боюсь одного: что проклятое Омское болото засосет для своей защиты последние остатки наших армий, в спасении которых последняя надежда на новое возрождение сибирской борьбы за белую идею, уже в новом 1920 году.
1919 год будет проклятым для России годом, более проклятым, чем два его предшественника, ибо он видел, как невероятные ошибки власти и отчаянно скверное управление фронтом свели на нет всю борьбу за спасение России от красного ужаса.
Великие подвиги страстотерпцев и мучеников, героев-борцов за родину усеявших своими костями поля Сибири и обильно заливших их своей кровью, погибли под напором грязи и гноя, порожденных теми из их недостойных преемников, которые дерзкими и грязными руками схватили заветные белые эмблемы и прикрыли ими все свое ничтожество и свои вожделения.
Скромные и безвестные герои, партизаны первых офицерских организаций и офицерских восстаний, мученически страдавшие за Родину, бестрепетно поднявшиеся за нее на смертный бой с ее насильниками, не нашли достойных преемников; оставшиеся в живых и одиноко разбросанные продолжают нести свой тяжелый крест и исполнять свой великий подвиг на берегах Ишима в последних усилиях остановить красный натиск и опять увидеть радость победы.
Дай только Бог, чтобы они не сознавали того, что я сознаю и не понимали того, что я понимаю, ибо это было бы хуже смерти.
Я эту смерть уже пережил и смертельный яд безысходного отчаяния уже выпил в бессонные ночи подведения Омских итогов.
С таким багажом кончаю Омский период своей жизни и качусь к временному Харбинскому гнезду, в печальное бытие печального доживания без прошлого и без будущего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});