Читать интересную книгу Избранные произведения - Ахмедхан Абу-Бакар

Светлая была девушка, которую полюбил Кайтмас, как сноп пшеницы под солнцем, да и звали-то ее так — Света. Глаза темной бирюзы, как небо над горами Салатау. Русская она, улыбчивая, озорная. Ну и озорницы же эти русские девушки, кого хотят заполонят своими чарами и обворожительным чувством собственной свободы, верой в себя. А разве горец устоит перед таким свободолюбием? «Да здравствует свобода!» — с этим кличем умирали горцы в Араканах, дрались в ущелье Ая с контрреволюцией, слова эти бросали в лицо шариатского суда обреченные на смерть.

Правда, девушка в брюках — это смешно для горцев и непривычно, хотя и горянки носят шаровары, однако они поверх надевают платье. Шоферу Кайтмасу, которого теперь часто стали встречать с девушкой в брюках, много приходилось выслушивать острот и этаких «предостережений» относительно брачной ночи. Кайтмас все слушал, Кайтмас все пропускал мимо ушей и так заразительно смеялся, что людям не оставалось ничего другого, как отвечать ему веселой улыбкой.

Они любили друг друга. Сказать о его чувстве: «он любит» — это значит ничего не сказать. Он не представлял себя без нее, не мыслил, чтоб без нее светило солнце, поднималась луна, цвели луга, ягненок щипал траву, пели птицы. Не будет ее, не будет луны, не будет солнца, ничего не будет… Так лучше пусть будет все.

Пусть будет он и она.

Пусть будет любовь.

Какое-то время все шло хорошо. Но вдруг случилось такое, отчего во взаимоотношениях «палаточных» людей с чиркейцами наступил период настороженности. Долго не понимали чиркейцы, какие цели у «палаточных» людей, хотя и следили за ними с неистощимым упорством. А цели у них, о которых они, видимо, забыли упомянуть в своих основополагающих соглашениях, оказались просто вероломными, да, да. Они, эти «странные» люди, цыгане или кто там еще они — геологи, геодезисты, географы… Они посягают на самое незыблемое, на твердое, устоявшееся, на самое святое, прочно стоящее пятьсот лет.

— Слыханное ли дело?

— Что вы, люди, разве же такое бывает?

— Успокойтесь, это вести для легковерных.

— Не позволим! Советской власти будем жаловаться.

— Кто вам сказал?

— Кайтмас, сын Мухтадира.

— И отец полоумный, и сын, как видно, пошел в отца, нашли кому верить. Человек, который влюбился в девушку в брюках, может все, что угодно, придумать…

— А кто ему сказал?

— Девушка в брюках.

— Вот времена!

— Я вам говорил, не к добру эти люди появились у нас, ох не к добру. Хорошие люди останавливаются, как кунаки, в ауле, а они… — пояснял Ашурали на гудекане у родника, где сидели почтенные и грели на солнце свои кости. — Куш — стоянку они разбили под ореховым деревом, а ведь под ореховым деревом нельзя спать, все знают, после этого мозги кружатся, вот и закружились…

— Нас еще не спрашивали.

— Если мы не хотим, нас никто не сдвинет с места.

— Подобное насилие противозаконно. Где такой закон?

— Да что вы говорите, все это пустое.

— Как это пустое?

— Ты замолчи, без ветра и камыш не шумит.

— И твоя правда.

Да это просто невообразимо, и поверить в возможность такого, конечно же, горцам было трудно.

Чтоб здесь над аулом было море.

Чтобы целый аул пустить под воду.

Чтоб здесь была построена плотина.

Чтобы переселили чиркейцев на новое место, в новый современный поселок.

Чтоб были асфальтированные дороги, белые набережные, белые паруса в горах.

СТАРИКИ И ДЕТИ

Ума не приложишь, зачем этим изыскателям понадобилось выбрать для себя именно это место, дикое и далекое, недоступное и трудное. По их замыслу встанет здесь, меж отвесных скал, арочная бетонная плотина, выпуклая, словно грудь атланта, и преградит путь Сулаку, который прогрыз себе глубокое каменное русло. Плотина поднимется более чем на двести тридцать метров! Разольется водохранилище на два миллиарда семьсот тысяч кубометров — кто знает, что это такое? И, говорят, эта вода оросит четыреста тридцать тысяч гектаров земли. Вода, вот эта вода Сулака будет вращать гигантские турбины. А мощность станции миллион киловатт! Можете вы все это себе представить здесь, в горах Чика-Сизул-Меэр? Старые люди, которых давно ничего не удивляло, и те вдруг заговорили:

— В наше время все возможно.

— А что? Век такой.

— Ничего в этом нет удивительного, удивляйтесь другому: вот сейчас мы сидим здесь, разговариваем, а придет время — на этих самых камнях будут сидеть и разговаривать рыбы. А?

— Рыбы не разговаривают.

— Это Мухтадир так думает. У дельфина, говорят, есть свой язык.

— Дельфин не рыба.

— А что это?

— Это зверь.

— Сам ты зверь. Добрее дельфина ничего на свете нет.

— А люди?

— Люди, люди разные бывают.

У Мухтадира непременная ушанка с оборванными ушами, изъеденная кое-где молью, он время от времени снимает ее и гладит локтем, будто она у него из лучшего золотистого каракуля, а не из шкурки какого-то дешевого зверька. И на гудекане у него чаще, чем у других, бывает обнажена лысая голова с несколькими бородавками, очень похожая на макушку птицы марабу. У Мухтадира хитрые, лукавые глаза, как говорят, ненасытные.

В старые времена Мухтадир непременно пошел бы в какой-нибудь гарем евнухом, так думают многие. Как увидит где-нибудь на картинке красивую женщину, обязательно вырежет и сохранит; у него уже целая коллекция картинок. Эх, было когда-то и его время, с ума сводил степных кумычек, правда, говорят, и сам ходил от них без ума. Бедовый был парень, джигит что надо. Только сварливая попалась ему жена, скрутила его, и он запел: «О, что делать мне, люди, у первой жены был один недостаток, у второй — два, а у третьей — четыре». Люди сочувствуют Мухтадиру, но вместе с тем и смеются над ним, острят, но кожа у Мухтадира толстая, дубленая, так просто его не возьмешь.

— Люди, а как же наше кладбище? — вдруг замечает Ашурали. — Мы-то живые, с нами можно все, что угодно, сотворить, но с мертвыми… как же наши покойные предки?

— Кто посмеет нарушить их покой?

— Нет, они не потерпят такую неблагодарность потомков.

— Думаешь, поднимутся из могил и восстанут?! — в желчной усмешке задвигались губы Мухтадира.

— Не они, их память восстанет, завопит, сотрясется в лихорадке гнева… Это я вам говорю, я, Ашурали из рода Каттаган!

— А где их память? Если на этих разноцветных лоскутках, что вешают на святые деревья, то бедна же эта память!

— Не кощунствуй, сын дьявола, — щурит глаза Ашурали в сторону Мухтадира. — Память предков в нас, это их кровь течет в наших жилах, раз течет кровь — они живы, жива их память, она бессмертна.

— Бессмертно только солнце!

— Хотят построить здесь солнце. Пожалуйста, но при чем тут аул? — после долгого размышления замечает старик с золотыми зубами, которого зовут Рабадан. Это у него вчера волки растерзали теленка, это его прозвали в ауле «Фу-ты ну-ты!» из-за частого употребления этих слов, которые он не забыл добавить и сейчас — Фу-ты ну-ты!

— Вам добра хотят…

— Добро, а зачем нас возмущать? — говорит Амирхан.

— Люди мы или не люди, пошли, все пойдем! — вскакивает с места, опершись о палку, Ашурали, резкий в своих движениях, как и в поступках.

— Куда? — спрашивает Хромой Усман.

— К Советской власти, к Султанат, пусть она объяснит нам.

— Правильно, уважаемый Ашурали, очень правильно, пусть и парторг нам объяснит.

— Парторга нет, он уехал сегодня на пастбища.

— Пошли, пусть выложат все на ладонь… — говорит Дингир-Дангарчу, он тогда еще был жив и о смерти не думал, жил-был, и солнце грело его.

— К Султанат так к Султанат, — встает и Мухтадир, — к ней я с удовольствием, любо на нее посмотреть — просто жизнь светлеет…

— А если и муж ее, Хасрет, окажется там?

— Пусть. А что, он запретит, что ли, мне любоваться ею?

И вот старики бредут гуськом по узкой, как теснина скал, улочке: впереди Ашурали, за ним Дингир-Дангарчу, Хромой Усман, Рабадан, Чантарай, Амирхан, Мухтадир, Али, Вали, Шапи, Рапи, Ашрани, я бы сказал: и другие, но других не было, а дети ведь не в счет. Дети — лопоухие и лупоглазые, опрятные и чумазые, босиком и голышом — есть дети, они пока не знают жизни, они ее еще узнают. Дети думают, что старикам хорошо, а старики думают, детям хорошо. Пусть думают, это развивает ум.

Направились почтенные прямо туда, где размещается сельсовет, — к ветхой, но большой двухъярусной сакле, с нехитрыми, без узоров, деревянными перилами на втором ярусе. Шли они, решительные, нетерпимые к насилию воли, кто в ватной телогрейке, кто в бараньей шубе, кто в современном, уже поношенном костюме — не подобает почтенному горцу щеголять в новом костюме. Прежде чем надеть купленную обновку, старики сначала дают ее поносить молодым или сами надевают, но только в темноте, чтоб никто не видел, а когда поносят таким образом недели две, тогда только решатся выйти на люди. Вот и убеди их после этого в преимуществе нового. Некоторые идут в галифе образца военных лет. Сколько времени прошло, а к солдатскому особая любовь. У некоторых богатая папаха, да, да, папахи сейчас шьют новые из лучшего каракуля сур, новая папаха — это гордость, у иных победнее и полохматее. Детей собралась целая ватага: неспроста мол, старики всполошились, значит, что-то будет.