— Простите за беспокойство, — сказал я, — вы не знаете, где находится пятое строение?
— Пятое строение… пятое строение… пятое строение… — забормотал он, словно приучая себя к непривычному сочетанию.
Под его бормоток я огляделся. Мир этого ученого был куда плотнее населен, нежели вермееровский. Тут были микроскопы, колбы и реторты, горелка с сиреневым пламенем, похожим на мотылька, секстанты, угломеры, циркули, старинный глобус и стеклянный кубок на треноге, в котором Нострадамус вычитывал свои предсказания. И повсюду мерцали, сверкали, сияли, маслянисто тускнели всевозможные минералы — крупными уломками и мелкой россыпью. Это был ученый с не написанной Вермеером картины «Минералог».
— Пойдемте! — вдруг сказал ученый и решительным жестом запахнул халат.
Мы спустились по лестнице и через черный ход вышли во двор. На пустыре торчали пятиэтажные кирпичные коробки, похожие на административные корпуса дореволюционных фабрик.
— Раз, два, три, четыре… пять… — пересчитал он корпуса. — Это должно быть пятым строением.
— Но там нет жизни.
— А где она есть? Но если тут есть хоть какая-то жизнь или силится стать, то лишь в этом доме. Видите, наверху хотели вымыть окно. Все остальное мертво.
И, сказав эти зловещие слова, человек, которого я вынул из старой голландской картины, исчез в дверном проеме, как в черном рембрандтовском лаке.
И тут я решил показать из ответной любезности, что понял его маскарад или сжившуюся с ним личину, и крикнул в черную дыру:
— Привет Вермееру!
Когда, справив свои журнальные дела, я шел через двор к машине, передо мной выросла длинная, гнутая фигура в рясе-халате и клобуке-колпаке — вермееровский ученый муж. В усталом, порыжелом солнце ржавь его волос стала красной, с вкраплениями оттенков бордового — любимая гамма Вермеера.
— Вам! — сказал он, мучительно стесняясь, и капли пота со лба смешивались со слезами на впалых щеках. — Возьмите! Прошу вас! Горный хрусталь!
Он протянул мне сероватый, полупрозрачный брус и, едва я взял его в руку, исчез…
Иногда мне кажется, что ничего этого не было, все-то мне приснилось, и тогда я открываю ящик письменного стола и достаю тусклый, гладкий уломок горного хрусталя.
Кто он такой, даритель этого уломка? Прекрасный безумец? Романтик с ностальгической мечтой о дивном семнадцатом веке? Безобидный ученый чудак? Фанатичный поклонник Вермеера? Городской сумасшедший? Называй его как хочешь, одно остается неизменным: он существует в образе, созданном Вермеером. Много ли случаев такого вот оживления через века грезы художника?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});