ежели невтерпеж, а мы уже отходились, — неслось из толпы.
— Казаки всегда были опорой порядка и дисциплины, — взывал командир дивизии. — Казачья честь не позволяет ослушаться приказа. Не верьте смутьянам и изменникам!
Но уговоры действовали плохо. Большинство склонялось к тому, чтобы поддержать пехотинцев. Приказ о наступлении развеял появившиеся было весной надежды на скорый мир и возвращение в родные станицы к семьям, хозяйству. Нет, они решительно не хотели наступать!
В принятой митингом резолюции так и говорилось: «В наступление не пойдем и отступать не будем». С этим решением согласен был и Михаил Кривошлыков. Именно здесь, в полку, у него стали рассеиваться наивные оборонческие иллюзии и сделалась ясной та правда, что война, продолжавшаяся при новом правительстве, — та же старая война, ненужная, мучительная и губительная для казаков и всего трудового народа.
Каждый день приносил новые испытания, заставлял Михаила напряженно размышлять над быстро сменяющими друг друга событиями, принимать решения в соответствии с долгом и совестью революционера. Когда в середине августа был получен приказ верховного главнокомандующего генерала Корнилова о направлении 5-й дивизии и других казачьих частей к Петрограду, Кривошлыков вместе с большинством членов полкового комитета голосовал против участия в контрреволюционном походе на столицу.
— Казаки против народа не пойдут, — твердо заявил он на объединенном заседании полковых комитетов. По предложению Кривошлыкова со всех офицеров взяли подписку, что они не станут поддерживать мятежные действия Корнилова и его сторонников. Приказ о движении дивизии на Петроград не был выполнен.
…28-й полк стоял в небольшом местечке Береста Каменец-Подолье кой губернии, утопавшем в густой зелени садов. В один из первых сентябрьских дней Кривошлыков сидел с газетой в тени деревьев и не заметил, как перед ним выросла приземистая фигура есаула. Возмущенный тем, что прапорщик не приветствовал его, есаул набросился на Михаила с ругательствами. Тот в ответ резко осадил грубияна.
— Не спешите оскорблять… У меня не десять глаз. Видите — читаю.
Конфликтом не замедлили воспользоваться полковые реакционеры, чтобы свести счеты с красным прапорщиком. Тем же вечером спешно созванное собрание офицеров полка обсуждало происшествие. Не было недостатка в громких словах о «разложении дисциплины», «утрате офицерской чести». Особенно неистовствовал недавно назначенный командир полка полковник Л. Греков, член контрреволюционного «Совета союза казачьих войск». От Кривошлыкова потребовали публичного извинения перед есаулом. Михаил категорически отказался. Тогда собрание ходатайствовало об отчислении прапорщика Кривошлыкова из полка за неподчинение «старшему по чину». Уже на следующее утро появился соответствующий приказ начальника дивизии.
Узнав об этом, казаки из сотни Кривошлыкова явились в полковой комитет и потребовали оставить своего командира. За короткое время он завоевал их сердца тем, что был всегда справедлив и готов защитить фронтовиков от грубости и произвола «старорежимцев». В единоличном решении начдивом вопроса о пребывании Кривошлыкова в полку казаки усмотрели нарушение прав комитета, являвшегося, по их твердому убеждению, высшей инстанцией.
— Пусть убирают командира полка, а прапорщика мы не отдадим, — твердили сотенные делегаты.
Полковой комитет принял сторону казаков. На созванном в тот же день заседании комитета было постановлено, чтобы начальник дивизии согласовывал с ним отчисление из полков рядовых казаков и лиц командного состава. Тем самым ставилась преграда стремлениям корниловцев под любым предлогом устранять из частей революционно настроенных солдат и офицеров. Реакционные верхи все более теряли власть над армейской массой. Но сдавать ее без сопротивления не собирались.
В Центральном государственном военно-историческом архиве сохранился любопытный документ — приказ 28-му Донскому казачьему полку от 10 сентября 1917 г., из которого явствует, что армейское командование употребило немало усилий, чтобы в инциденте с Кривошлыковым поддержать дивизионное начальство. 7 сентября, говорится в приказе, в полк прибыл офицер для поручений при комиссаре 1-й армии со специальной миссией разбора возникшего в полку между казаками и офицерами «недоразумения, тесно связанного с деятельностью прапорщика Кривошлыкова и полкового комитета»[6]. Тщетно пытался армейский посланец переломить настроения казаков. Те стояли горой за своего любимца, за права комитета. Настаивать на решении собрания офицеров в таких условиях означало вызвать возмущение, а то и открытое выступление казаков.
Признав действия прапорщика по отношению к обществу офицеров «ненормальными и нежелательными», а действия комитета, «взявшегося разбирать вопрос, совершенно не подлежащий его компетенции, — незаконными», представитель комиссара армии ограничился выражением Кривошлыкову порицания. Он остался в полку.
Казаки по-своему реагировали на действия начальства, избрав М. В. Кривошлыкова в состав дивизионного комитета. Это была победа. На первый взгляд небольшая, но в действительности немаловажная, свидетельствующая об укреплении позиций революционных элементов среди казачества. На заседаниях дивизионного комитета Кривошлыков впервые встретился с лейб-гвардейцем Подтелковым.
С февральских дней, которые он встретил в окопах, Федор заметно изменился. В революции он точно нашел себя. Участвуя в собраниях и митингах, проводимых в казачьих частях, подхорунжий внимательно вслушивался в выступления представителей различных политических партий, старался усвоить суть жарких споров, понять, что крылось за гладкими красивыми фразами кадетов, посулами «социалистов» всех оттенков. Нелегко давалась казаку с дальнего верхнедонского хутора политическая азбука. Часто Федор говаривал товарищам:
— Жаль, грамоте я плохо и мало обучен. Ведь все больше военному делу учили, а тут — поди разбери, кто такие эти говоруны.
Но жизнь брала свое. Каждый день революции давал столько пищи природному недюжинному уму и распахнутому настежь сердцу Подтелкова, что он, по словам окружающих, развивался чрезвычайно быстро. Федор оставался беспартийным, но все более близкими ему становились простые и ясные лозунги большевиков, их призывы покончить с империалистической войной, угнетением народа и передать власть трудящимся. Позднее в своей автобиографии, написанной для «Известий Новочеркасского Совета», Подтелков отметит: «Как до государственного переворота, так и после такового я не вступал ни в одну партийную организацию. Я всегда лишь ставил своей целью справедливость и беспощадную борьбу с угнетателями трудящихся масс и по мере сил призывал всех трудящихся к сплочению и единению, указывал им, что все они одинаково живут своим трудом».
Конечно, рассуждения Федора об «одинаковости» жизни всех тружеников были наивны. Они проистекали из сызмальства воспринятых представлений о казачьем братстве. Но за этим стояла праведная, непримиримая ненависть к насильникам, к атаманам и генералам, на которых бывший подпасок вдосталь нагляделся и в босоногом детстве и на фронте… В борьбе против угнетателей, считал Подтелков, трудовые казаки должны быть заодно с крестьянами и рабочими.
Земляки жадно слушали неторопливую, такую уверенную речь батарейца, который горячо убеждал держаться всем трудовым казакам вместе, не верить лицемерным заявлениям генералов и офицеров, клявшихся защищать свободу.
— Это волки, — говорил он. — Они спят и видят, как восстановить старый режим, и нас, серых, толкают, как в пятом году, против народа. Нельзя такого