Читать интересную книгу Стихи (3) - Артюр Рембо

Где тропка серая бежит, и рядом с ней

Сожженные кусты, шиповник цвета гноя

И черных шелковиц наросты до корней.

Вид респектабельный здесь каждое столетье

Сараям придают, пуская кисти в ход;

И если мистика гротескная в расцвете

Близ божьей матери или святых бород,

То мухи, видя хлев или корчму заметив,

Над ними радостно свой водят хоровод.

Принадлежа семье, все дети с нею схожи.

Дом - это ворох дел, заботы, простота;

Из церкви выходя, не помнят след на коже,

Оставшийся от рук служителя Христа,

И заплатить ему готовы подороже,

Чтоб только заслонять он солнце перестал,

Одежда черная впервые, хоть и мал ты;

День сладких пирогов с цветами на окне,

И полные любви Иосифы и Марты,

На мир глядящие с картинок на стене,

К которым в будущем добавятся две карты,

Как лучший сувенир о том великом дне.

Девчонки часто ходят в церковь. Им приятно

Услышать, как порой их шлюхами зовут

Мальчишки, что потом, отправясь в путь обратный

И мессу позабыв, в харчевню завернут,

Чтоб воздух сотрясать там песнею отвратной

И презирать дома, где богачи живут.

Сам подбирал кюре для детворы картинки.

Но у себя в саду, обедню отслужив,

Он слышит топот ног вдали и по старинке

Икрой подергивает: чешутся ботинки,

Забыт святой запрет под плясовой мотив:

- Пиратом черным ночь идет, от звезд отплыв.

II

Среди готовящихся к первому причастью

Свое внимание священник обратил

На эту девочку, он полон к ней участья

За грустный взор ее: "О, в ней так мало сил!

Но изберет ее в день первого причастья

Господь, который сам ее благословил".

III

В канун большого дня ребенок болен тяжко;

И больше, чем в церквах с их гулкой тишиной,

Дрожь мучает ее, хотя тепла рубашка,

Дрожь возвращается: "То смерть пришла за мной..."

Как будто у сестер своих похитив право

На высшую любовь, она, едва дыша,

Счет Ангелам ведет и Девам в час их славы,

Победою Христа полна ее душа.

Омыл средь отзвуков латинских окончаний

Черты румяных Лиц небесный водопад,

И, впитывая кровь божественных страданий,

Покровы падают на солнечный закат.

Во имя девственности прошлой и грядущей

В твое Прощение впивается она,

Но, словно лилии в воде и словно кущи,

Твоя всеблагостность, Царица, холодна.

IV

И девою из книг становится Царица,

Мистический порыв вдруг рушится порой,

И нищих образов проходит вереница,

Картинок и гравюр тоскливый кружит рой.

И неосознанное детское бесстыдство

Пугает девственную синюю мечту,

Что вьется близ туник, томясь от любопытства,

Туник, скрывающих Иисуса наготу.

Однако жаждет дух, исполненный печали,

Зарницы нежности продлить хотя б на миг...

Припав к подушке ртом, чтоб крик не услыхали,

Она томится. Мрак во все дома проник.

И девочке невмочь. Она в своей постели

Горит и мечется. Ей воздуху б чуть-чуть,

Чтоб свежесть из окна почувствовать на теле,

Немного охладить пылающую грудь.

Проснулась. Ночь была. Окно едва белело.

Пред синей дремою портьеры ею вновь

Виденье чистоты воскресной овладело.

Стал алым цвет мечты. Пошла из носа кровь.

И, чувствуя себя бессильною и чистой

Настолько, чтоб вкусить любовь Христа опять,

Хотела пить она под взглядом тьмы лучистой,

Нить ночь, заставившую сердце трепетать;

Пить ночь, где Дева-Мать незрима, где омыты

Молчаньем серым все волнения души;

Пить ночь могучую, где из души разбитой

Потоки бунта изливаются в глуши.

Супругой-девочкой и Жертвою покорной

Она спускается со свечкою в руках

Во двор; от крыши тень ползет, как призрак черный,

И сушится белье, внушая белый страх.

VI

Свою святую ночь она в отхожем месте

Проводит. Там к свече, где в потолке дыра,

Мрак сверху тянется, неся ночные вести,

Лоза склоняется с соседнего двора.

Сердечком светится оконце слуховое,

Глядящее на двор, где плиты на земле

Пропахли стиркою и грязною водою

И тени стен таят сны черные во мгле.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VII

Кто может рассказать о жалости позорной,

О ненависти к ней, о подлые шуты,

Чье благочестие калечит мир покорный,

Кто может рассказать про гибель чистоты?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VIII

Когда же, прочь убрав сплетенья истерии,

Она, проведшая с мужчиной ночь любви,

Увидит, как мечта о белизне Марии

Под утро перед ним забрезжила вдали,

Тогда: "О знаешь ты, что я тебя убила?

Что сердце, губы, все, чем ты владел, взяла?

И тяжко я больна. Мне нужен мрак могилы,

Где влагу ночи пьют умершие тела.

Была ребенком я - Христос мое дыханье

Навеки осквернил. Все мерзко мне теперь!

Ты целовал меня, ты пил благоуханье

Моих волос, и я смирялась... Но поверь,

Что непонятно вам, мужчинам, наше горе!

Чем больше любим мы, тем наша боль сильней.

Мы были растлены! И в страхе и в позоре

Порывы наши к вам обманчивей теней.

Причастье первое давно уже минуло.

Мне не было дано познать твои уста:

Душа моя и плоть, что так к тебе прильнула,

Несут тлетворное лобзание Христа".

IX

Истлевшая душа тогда с душой печальной

Его проклятие почувствуют сильней

И ненависть его, в которой изначально

Скрыт яд убийственный для истинных страстей.

Христос! О вечный враг энергии и воли,

Зовущий два тысячелетия туда,

Где женщины бледны, где головные боли

И где дается жизнь для скорби и стыда!

Июль 1871

XXXIX

Праведник

(фрагмент)

Держался прямо он. Луч золотистый света

На плечи Праведника падал. Жаркий пот

Прошиб меня: "Глядеть ты хочешь на кометы

И слышать, как жужжат, свершая свой полет,

Светила млечные и дальние планеты?"

"Подстерегает ночь твое чело и взгляд.

О Праведник, пора под крышею укрыться!

Читай молитву там. И если наугад

Бредущий в темноте начнет к тебе ломиться,

Скажи: "Калека я! Уйди отсюда, брат"".

Но снова Праведник был там, где страх клубится

От зелени и трав, когда мертвы лучи...

"Не продается ли тобою власяница,

Старик? О бард тоски! О пилигрим в ночи!

Нагорный плакальщик и жалости десница!

О сладко верующий! Сердце, что опять

Упало в чашу вдруг, томясь в предсмертной муке!

Любовь и слепота! Величье! Благодать!

Послушай, Праведник, ты глуп, ты гаже суки!

Не ты страдаешь - я, посмевший бунтовать!

Надежда на твое прощенье, о тупица,

Мой вызывает смех и стон в груди моей!

Я проклят, знаешь ты. Я бледен, мне не спится,

Безумен я и пьян. Но ты уйди скорей.

Они мне не нужны, мозгов твоих крупицы.

Довольно и того, что Праведником ты

Зовешься, что в ночи рассудок твой и нежность

Сопят и фыркают, как старые киты,

И что изгнания познал ты безнадежность,

И твой надгробный плач звучит из темноты.

Ты божье око, трус! Твоей священной свите

Меня хотелось бы втоптать ногами в грязь...

Вся в гнидах голова! Одежд прогнивших нити!

Сократы и Христы! Святые люди! Мразь!

Того, кто проклят был, во мгле кровавой чтите!"

Все это на земле я прокричал, и ночь

Внимала тихо мне, охваченному бредом.

Я поднял голову: умчался призрак прочь,

За призраком гналась моя насмешка следом...

Явись, о вихрь ночной! Над Проклятым пророчь

В то время как, храня молчанье среди шквала,

Под сенью голубых пилястров натянув

Вселенной узы без конца и без начала,

Порядок, вечный страж, плывет, веслом взмахнув,

И сыплет звезды из пылающего трала.

А! Пусть он прочь идет, надев стыда повязку,

Опившись горечью моей и сладок так,

Как мед, что на зубах прогнивших липнет вязко;

Пусть, словно сука после яростных атак

Задорных кобелей, оближется с опаской.

Пусть о смердящем милосердии твердит...

- Мне отвратительны глаза его и брюхо!

Потом, как хор детей, пусть песни голосит,

Как идиотов хор при испусканье духа...

О Праведники, нам ваш ненавистен вид!

Июль 1871

XL

Что говорят поэту о цветах

Господину Теодору де Бапвиллю

I

Итак, когда лазурь черна

И в ней дрожат моря топазов,

Ты все проводишь вечера

Близ Лилий, этих клизм экстазов.

В наш век растений трудовых

Пьет Лилия в немалой дозе

Сок отвращений голубых

В твоей религиозной Прозе.

Сонет, что сорок лет назад

Написан; дар для Менестреля

Из лилий, радующих взгляд,

И лилия месье Кердреля,

Повсюду лилии! О страх!

Как рукава у Грешниц нежных,

Трепещут у тебя в Стихах

Букеты лилий белоснежных!

А утром свежим ветерком

Рубашка у тебя надута,

И запах незабудок в нем

Тебе противен почему-то!

В твои владенья с давних пор