— Батюшка… Может, окрестите ребенка… Прямо сейчас вот, сразу…
— Такого большого?
Она опустила голову.
— А «Отче наш» знает?
Не знает… Научится, потом выучит… Можно прямо сейчас, сразу?
— Мгм… мгм… Бывало такое. Крестили… Еще один агнец в Господне стадо. Обождите. Посмотрю, ушел ли ризничий. И викарию лучше не знать.
Он удалился, шурша обтрепанными полами длинной сутаны, потом позвал — поманил пальцем.
Никого больше не было, только они трое.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Наречем-то как? Имя, имя говори…
Она сама не знала… И мальчик не знал.
Он поднял на нее глаза, прозрачно-серые, и она сказала:
— Винцукас… Винцасом…
— Во имя отца и Сына и Святого Духа…
— А по отцу как?
— Сын Винцаса.
— Отныне ты Винцас, сын Винцаса, и да поможет тебе Всеблагий… Только молитвам обучись.
— Ну?
Это Антанасу не терпится.
— Долго нам тут сидеть? Долго цацкаться с тобой? Ты нам руки-ноги целовать должна, что саму не тронули. А может, забыла, что положено за укрывательство евреев?
Он усмехнулся.
— Девка… В ногах у меня должна валяться за то, что сжалился.
Снова засмеялся.
— Я говорил! Придет коза к возу! Ну? Пришла? Хо-хо-хо… Да теперь-то меня не купишь. Я за власть стою.
Он повернулся к немцу:
— А?
Тот, ничего не поняв, одобрительно кивнул и сплюнул шелуху.
Был, совсем недавно был у нее Антанас.
От него за версту разило самогонным перегаром, когда ввалился в комнату.
— Принимай! Говорил, приду — и пришел!
Навалившись на стол, порылся в карманах и вытащил горсть драгоценностей.
— Выбирай! Говорил, с подарками приду — вот они!
Она смотрела на кольца, с камешками и без камешков, на цепочки, белые и желтые, на тяжелые серьги, рассыпавшиеся по столу.
— Выбирай! У отца твоего сопливого снова землю забрал… Моя власть теперь… Моя! И работать ни к чему. Пускай батраки да пленщики работают!
Она пятилась от него и от добра, лежавшего на столе.
— Выбирай! Моя власть, а? Можешь снова в ногах валяться, чтобы замуж взял. А может, и возьму, ну? Ладная ты баба… Хозяйкой в усадьбе будешь. Поди сюда, соскучился я по тебе. Вот провалиться мне на этом месте, соскучился… Выбирай!
Она пятилась, а он приближался, загонял ее в угол.
— Может, и люблю тебя, кто знает?
— Уйди… — ответила она, понурив голову.
— Что?
— Уйди… Убью… — сказала она, сжимая в руке железный шкворень.
— Ты… меня… гнать? Меня… с подарками? Ты… немцу… так дала? За жиденка?! А мне, литовцу, отказываешь…
Он по-прежнему приближался, сгорбившись, с полусогнутыми руками, норовя схватить ее в охапку. Тогда она подняла тяжелую руку со шкворнем.
— Убью… — сказала.
Он вдруг поверил и отступил. Попятился к двери, потом вернулся, сгреб все со стола, спрятал обратно в карман и вышел, грозясь:
— Ты… Со мной так? Будет время… Придет коза к возу! На голых коленях как миленькая приползешь!
Немец нагнулся, потом выпрямился, снова присел, склонив голову. Пригнувшись, на цыпочках прокрался в огород и выхватил что-то из-под широких листьев. Сдул землю…
— Ха-ха! Дас шмект герлих!
И в крепких челюстях хрустнул зеленый огурец.
— Лос, лос, — говорил он, смачно жуя.
— Ну? — снова спросил Антанас, улыбаясь. — Видишь, идти надо. Зовет. А то, может, еще побрешешь?
Он дернул шнур, и Юозукас вскочил.
— Будто сам не вижу: кузнеца парнишка… Знала, знала, что сама виновата. Сама!
Своими руками беду впустила.
Раза три уже заходили к ним во двор старички. Такие благостные, обходительные, приятные.
— Вы тут, милая, навсегда поселились или как?
— Не знаю, — ответила она. — Может, потом подыщу себе место, на деревню уйду. Трудно с тремя ребятами… А вам-то что, отцы?
— Ничего, милая, ничего. Не знаем, куда деваться, пристанища ищем.
— Пол-избы пустует, живите, если понравится, — пригласила она.
— Нет, нет, мы еще потерпим. Обойдется. Не станем вас стеснять, зачем… Такие детки славные! Пусть летают по всей избе. А тот, старший, светленький, уж не кузнеца ли сынок, а?
— Нет! — отрезала она. — Мой… Винцукас.
— А-а-а… Нуда… Ну да…
В другой раз они просто так заглянули.
На третий старички явились с двухколесной тачкой.
— Если дозволите, милая, оставим это где-нибудь в уголке на сеновале.
Разве ей жалко?
Оставили замызганную кадушку, лохань с гнутой трубкой и большой черный котел. От этой утвари все еще шел тяжелый дух браги. Но что ей, места мало? Чем только сейчас, в войну, не промышляют люди? Каждому есть надо. Первым делом человеку надо поесть.
Антанас снова дернул шнурок, поднимая Юозукаса, и она поняла, что все равно уведут, не отпустят ребенка.
Хотела опять просить: «Погоди… Погоди еще, Антанас…» Но он встал с камня, а немец покрикивал, махал рукой и прямиком через огурцы шагал к дороге. Тогда она крикнула:
— Твой! Твой ребенок, Антанас!
Он разозлился не на шутку:
— Тьфу! Ври! Ври больше! Будто я сам не вижу… Смотри, чернявый какой. И нос горбатый.
— Ведь это у тебя нос горбом, у тебя! — снова крикнула она.
— Рассказывай…
Тут ему в голову пришла отличная мысль.
— Ну, покажи того, если не врешь. Где другой, покажи, ну!
Она точно приросла к земле — не могла двинуться с места.
— Где это видано, чтобы родное дите за какого-то черномазого отдать, хо!
Ему было весело. Отличная мысль и, главное, вовремя пришла в голову!
Он дернул шнур.
А в самом деле…
В самом-то деле как?..
Она увидела, как они шли к кузнице, эти двое, и велела Винцукасу бежать на чердак. Велела спрятаться в углу за всякой рухлядью и не вылазить оттуда, что бы ни было.
В самомделе… Не может ведь она, не может отпустить Юозукаса. Уведут, сейчас уведут ребенка, и не вернется больше. Никогда. Она не может отпустить родное дитя, в самомделе… Надо самой забраться на чердак и позвать Винцукаса. Как быть… Силы в человеке не бесконечные. Рано или поздно приходит им конец.
Да никак не двинуться с места. Так и приросла к земле.
Надо еще раз попросить Антанаса.
Сказать: «Погоди… Погоди, Антанас, еще немного… Пусть не торопится твой немец, пусть еще огурцы поищет. Погоди!..»
Но не в силах и слова вымолвить.
Она все глотала, глотала и никак не могла проглотить слюну: горло сухое, как выжженное.
Она еще не видела, что Винцукас вышел на порог избы.
Не видела, что Винцукас подходит.
Только почуяла, как ребенок прильнул к ней.
Она вскрикнула.
— Я пойду. Пусть он останется, — сказал Винцукас. — Ведь они меня ищут.
И он сделал шаг к Антанасу.
— Постой… Погоди… — простонала она.
Антанас посмотрел, прищурясь, и вдруг рассмеялся. Ему можно было смеяться. Он был прав.
Показывая пальцем на Винцукаса, светловолосого, сероглазого, он смеялся и орал:
— Вот! Этот мой! Этот! Вот он, чистый литовец, вот! Все вы брешете, да не на того напали! Ганс!
Ганс! — Немец обернулся. — Меня не проведешь, я за власть! Что?!
Немец кивнул.
И тут она заметила, что Антанас выпустил шнурок.
Выпустил из рук…
Она вся сжалась и крикнула Юозукасу:
— Беги! Беги, сынок!
Юозукас дернул рукой и бросился бежать. По огороду, через дорогу. Бежал. Слава Богу, бежал.
— Ха-ха-ха! — загоготал Антанас. — Гансо!
Немец тоже видел.
Они одновременно приставили к животам железные приклады автоматов и открыли огонь. Крест-накрест. Очередь. Еще одна.
Юозукас споткнулся и вдруг исчез. Сразу за дорогой.
Они подошли, сперва один пнул его ногой, потом — другой.
Антанас крикнул с дороги:
— Теперь забирай! Нам он боль-ше не ну-жен!
Она оттолкнула Винцукаса.
Путаясь в недлинном платье, оступаясь, выбралась на дорогу, склонилась над сыном, встряхнула его окровавленную голову. Потом встала, упираясь руками в землю.
Она встала, вскинула над головой руки, измазанные землей и кровью, и смотрела на мир черными, полными ненависти глазами.
Она молчала.
Она ничего не видела.
Но ее черные глаза, ее стиснутые пальцы, измазанные землей и кровью, извергали черное проклятье.
Проклятье!
Проклятье.
Глава седьмая
— Нет… Второй раз не спрашивайте, —
просила она.
Чудно.
Больно чудно уж.
Кто бы мог поверить?
И снова была весна и цвела сирень. Белая, фиолетовая. Ее было полно вокруг усадьбы — все кусты и кусты: бело-зеленые, фиолетово-зеленые.
Теперь уже дети искали счастье. Прибежали оба, и Таня с ними.
— Бери, мама, — тянулся Римукас с цветком из пяти лепестков.