Сегодня, как и каждый день, они медленно отмерили двенадцать шагов, и он даже не ободрался, протискиваясь в узкий лаз. Он крепко сжимал ее маленькую руку, но пока ни о чем не говорил.
Только потом, когда они легли, подпирая боками друг друга и кирпичные стены, которые все еще мазались рыжеватой пылью, он сказал, и она сразу согласилась.
— Хорошо… — сказала она. — Я пойду с тобой. Только как же мама? Ведь она вернется из больницы.
— Конечно, вернется, — ответил он. — Я каждую неделю буду ходить смотреть, не вернулась ли твоя мама.
И она согласилась:
— Хорошо… Я пойду с тобой.
Она не подумала о том, что он не знает ее мамы, которой никогда не видел, а он тоже об этом не подумал. Они могли бы уже идти, но она просила:
— Побудем здесь. Подождем еще немножко.
— Ладно. Можем и подождать, даже еще лучше, когда совсем темно. Ночью всегда темнее. Хорошо, что мы уйдем отсюда, верно?
— Жалко, — ответила она. — Здесь так хорошо всегда, а мы никогда больше не вернемся. А если вернемся когда-нибудь и не надо будет ничего бояться, здесь уже не будет так хорошо, как теперь.
Он не возражал, потому что она была права.
Они лежали молча, тесно прижавшись друг к другу. Смотрели на уличный фонарь, который только что зажегся, и еще выше — в небо.
Наверное, прошла уже целая неделя, потому что луна была совершенно круглая и сияла вовсю. У нее были косо посаженные глаза, кривой нос и перекошенный рот.
Стоило лишь зажмуриться, как перед закрытыми глазами начинали кружиться сотни ярких ламп и тысячи лун. Хорошо было лежать с закрытыми глазами и думать о невиданных мирах, что пестры, как дятлы, или о птице, пестрой, как невиданный мир.
Так лежать бы и лежать без конца, то открывая, то закрывая глаза.
Он хотел напомнить, как недавно говорил ей, что молодой месяц будет всю неделю расти, расти, пока не вырастет в полную луну. Но, дотронувшись до ее руки, обычно голой, почувствовал теплый рукав разрисованного платья и вздрогнул.
— Хватит. Пошли, — сказал он.
— Хорошо, — откликнулась она и села. — Только погоди еще чуть-чуть… Я тебе еще не говорила. Я нашла сегодня ножницы. Держи.
Она протянула ему маленькие черные, должно быть, ржавые ножницы.
Он прекрасно понял, чего она хочет, но ответил:
— Не надо… Зачем это нам теперь…
— Нет, — настаивала она. — Мы уйдем, а все так и останутся без талисманов. Как они будут, скажи? — И дала ему черные ножницы и бумажку. — Здесь написано, чтобы все знали.
Он расправил бумажку и при тусклом свете фонаря увидел большие печатные буквы: «ТАЛЕСМАНЫ».
— Стриги! — сказала она.
Он провел рукой по длинным волосам, падавшим на ее острые плечи, и начал стричь. Сперва одну прядь, затем вторую, третью.
Он крепко сжимал отрезанные волосы, чтобы ни один волосок не потерялся, не пропал зря. Ему очень хотелось плакать, но он удержался. Он сказал:
— Довольно. Всем уже хватит.
— А нам? — спросила она.
Каждый осторожно-осторожно вытащил по волоску и зажал в кулаке.
Потом они выбрались из тайника, положили волосы у стены, накрыли их бумажкой «ТАЛЕСМАНЫ» и прижали камнем, чтобы не унес ветер.
А ветер и в самом деле выл, метался, что-то с грохотом перекатывал поблизости. И вдруг стих, точно его и не было. Они не испугались, только прижались к стене, а потом решили хотя бы раз, самый последний раз не считать от двенадцати до одного — пробежать бегом этот короткий промежуток до отверстия в стене, быстро выбраться на другую сторону и идти, идти, идти куда глаза глядят.
— Бежим, — сказал он, сжимая ее руку.
Они бросились бежать.
Но далеко не убежали.
Напоролись на что-то, он упал, и ногу как ножом полоснуло.
Он вскрикнул.
Негромко, сквозь стиснутые зубы, но все-таки не удержался и вскрикнул. Вокруг еще было тихо. Он успел встать и отшвырнуть здоровой ногой какую-то железку. Та звякнула и покатилась. Тогда он понял, что это обруч. Тот самый — ржавый, лопнувший обруч, за которым бегала когда-то маленькая девочка в разрисованном теплом платье.
Он потрогал ногу, и ладонь сразу стала мокрой.
Он понял, что это кровь, и испугался. Не потому, что кровь текла вовсю, нет. Он никогда не видел столько крови и подумал, как бы не учуяли часовые.
И тут послышалось:
— Вер ист да? Хальт! Хальт!
Он уже не чувствовал боли, думал только про кровь и про часовых, радуясь, что вокруг темно, и тащил ее за руку к лазейке.
Она выбралась первой, он — за ней.
Надо было пройти еще несколько шагов по узкому коридору в развалинах.
Взявшись за руки, они миновали этот коридор, вышли на улицу, и тут ударил неистовый свет. Будто полная луна упала на них и заблистала ярче солнца.
— Хальт! Хальт!
Они не останавливались.
Пробирались вдоль стены, не подымая глаз, и слепящий луч прожектора двигался вместе с ними.
— Хальт! Хальт!
Они побежали, пытаясь вырваться из безжалостного светлого круга.
И тут забили дятлы:
— Тра-та-та-та… Тра-та-та-та-та… Та-та-та-та!
Он бы заслонил ее, но не успел.
Они упали вместе, друг подле друга.
И заколдованный круг исчез.
Полная луна — круглая, с носом, ртом и глазами — вновь была высоко-высоко, наверно, в небе.
Он с трудом оперся на руку, поднял голову.
Потрогал острое плечо девочки, но та не шелохнулась, не откликнулась. Ее глаза были влажными и поблескивали, как серые стеклышки.
Он понял, что ее уже нет и не будет больше никогда. Понял, что и сам вот-вот забудется навек, и стал поспешно рвать рукой и зубами ее теплое платье, разрисованное белыми слониками, алыми змейками и синими птицами. Он спешил изорвать его, чтобы следующая девочка не надела этого платья.
Его силы таяли, и он уже не мог шевельнуть рукой. Он положил голову на грудь своей девочки, на разодранных белых слонов и синих птиц и думал, пока еще мог думать:
«Почему нас убили? Почему? Почему?
Потому что я убил того солдата?
Почему?
Потому что хлеба не хватает?
Почему?
Потому что сегодня полнолуние?
Почему?
Потому что легко пихать в яму мертвых, потому что неживые больше никому не нужны, а если еще и живы — все равно?
Почему?
Потому что люди убивают друг друга?
Так почему?
Почему?
Потому что она нашла ножницы, я остриг ее, и мы всем-всем людям оставили талисманы?
Почему?»
Он не знал почему, и все думал, думал, пока последние силы не иссякли и он уже не мог даже думать.
И глаза его, тоже влажные, блеснули, как два круглых стеклышка, отразив луну, и звезды, и все черное небо.
Примечания
1
Поня — госпожа; понас — господин; понайтис — барчонок (литовск.).
2
Ксендз, который по старости уже не ведет костельную службу.