схватили меня и притащили к ней. Она ко мне и прилипла, мол, она шакти, а я, значит, ей послан судьбой как тантрический супруг. Исполнил супружеский долг, как привык. Ан нет, тантрический супруг должен слиться со своей шакти и пребывать в таком состоянии долгие часы, а то и недели. Ой-ей, я, конечно, опытный мужчина, многое повидал, в Индии в разных местах бывал, где черт-те что практикуют, но здесь… Я недолго продержался. Но она говорит, что, мол, да, этот подходит, немного потренируется, подучится и будет настоящим Шивой.
Привезли меня в Алашань. Там все пошло замечательно. Хозяйку я периодически мял тантрическим образом. Получалось все лучше. Она довольна. Князь тоже не против. Видно, она его ушатала сильно. Народ только как-то косо поглядывал. Кто такой? Что ему надо?
Однажды появился в нашей Алашани один старичок-паломник. Посмотрел на меня и говорит:
– Ой, а что у вас делает Цанъянгьяцо? Он жив остался, это я слышал. Но что у вас живет, не знал.
Тут моя тантрическая супружница возрадовалась несказанно. Так меня признали Шестым далай-ламой. Монастырь построили. Уважение оказывают. Любят-почитают.
И вдруг ты с этими дхарани. Чувствую, расколдуешь ты меня, и все мое житье-бытье пойдет прахом. Вот и налетел на тебя, решил изгнать. Но пока ты сидела в Ордосе, а я ждал тебя на границе Алашани, я невольно стал размышлять. И вот что решил. Пора мне родные места повидать. Пора снять с себя чужую личину. А главное ― я свой супружеский долг исполняю без рвения. Это госпоже не нравится. Нет, девчонки там молодые ― это пожалуйста. А госпожа… Ей уже за шестьдесят, а все больше и больше требует. Чувствую, она скоро начнет искать нового тантрического супруга и меня просто в яму бросит. Или удушит по-тихому. Живым не оставит, нет ― слишком я много ее тайн знаю. В общем, лучше уж расколдоваться, снять все три проклятья. Вот так я решил. Давай, говори свои дхарани в последний раз.
– А какой сейчас год на дворе? ― спросила я.
– Год огня-тигра, ― ответил монах.
Значит, 1746. Год смерти псевдо-шестого далай-ламы. Если я его расколдую, он умрет. А если не расколдую? Все равно умрет. В любом случае его удушит госпожа Абу-гунджи. Эх!
– Ум хэрэ бадман дари бадзар гирда хаин хирва хулу хулу хум пад! ― грустно пробормотала я.
Камень все еще гудел. Я стояла рядом с ним с колотушкой в руках. Краевед и шофер вышли из помещения и ждали меня у входа.
Мы поехали в город.
Так закончилась эта история.
Как мне объяснить теперь ученым людям, что алашаньский далай-лама – ложный? Я это знаю, а доказательств нет. Не буду же я, серьезная тетенька профессор, рассказывать, как летала в разорванной юбочке над Алашанью. Или что? Показывать синяки? Трясти полупустым пузырьком «Этёрнити»? Демонстрировать следы на пальцах от веревочек? Чушь.
Зато я успокоилась. Эта тема меня уже не гложет. Иногда совсем забываю. Только время от времени чувствую тупую боль в районе копчика. Видно, монах слишком сильно меня пинал и задел какой-то нерв.
Копа звали Жигжиджав
Часть первая. Дневники
1.
Лена была из интеллигентной ленинградской/петербургской семьи. Папа – физик, из тех, кто интересуется всем – от роли теодицеи в христианстве до обрядов оскопления у аборигенов Крайнего Севера. Мама работала в лаборатории, записывала показания каких-то приборов. Они ходили в походы, пели у костра, верили, что во всем виноват коммунистический режим, в общем, типичные советские интеллигенты конца века. Лена выросла бунтарем. Ей претило вычерчивание кривых, ближе казались оскопленные аборигены, поэтому она поступила на монгольское отделение университета. Кочевники, буддизм. Здорово! Но очень скоро оказалось, что никакой экзотики ее не ждет, а учиться довольно скучно. Спасала студенческая компания – можно было пить много вина, куражиться. В 17 лет она полюбила и съехала от родителей. В 17 с половиной разлюбила и поселилась с подругой в съемной комнате в знаменитых петербургских подворотнях (типичные Достоевский и менты). Из-за разочарования в мужчинах не сдала сессию. Мама, сидя в лаборатории, молилась, чтобы «девочка вошла в разум». Мятущейся Лениной душе – этот штамп здесь уместен – нужна была какая-то идея, которая бы ее увлекла. И – о счастье! – Лена ее нашла. Совершенно случайно выяснилось, что Лениным дедушкой был Ефремов Иван Антонович, знаменитый палеонтолог и писатель.
2.
Однажды Лена зашла к родителям. Они пили с мамой чай на кухне, папа был на мальчишнике – святом сборище друзей по университету, куда не допускались жены и подруги.
– Мам, а кто был мой дедушка? – вдруг спросила Лена.
Почему спросила, никто не знает. Она сама не знала. Бывает же так, неожиданно что-то приходит на ум, ты это произносишь, и судьба делает резкий поворот. Ленина судьба повернулась.
Было известно, что отец мамы – это какое-то табу. Пока была жива бабушка, не хотели ее расстраивать, а потом как-то так и повелось. Тема и рема были закрыты. Да Лене-то было все равно – ну есть дедушка, ну нет дедушки.
Мама стала рассказывать. Наверное, она подумала, что девочка уже взрослая. Или решила поговорить по душам с дочерью. Хоть какой-то контакт. В общем, она прищурилась, пристально посмотрела куда-то на угол потолка, и, как водиться, вздохнула. Мама была красавица. Когда она «бросала взоры», это было чудо. Лена красотой не отличалась, пошла в папу. Но она тоже подняла бровь. От удивления, что мама с готовностью заговорила на запретные тему и рему.
– Помню его плохо. Белое кашне, перчатки. Очень старый. Подарил мне тапочки, вышитые парчовой нитью. Однажды, помню, откуда-то у нас появилась корзина с фруктами. Стоит на столе. Не обычная, с который ходят по грибы, а высокая, как ваза. И фрукты в ней заморские. Мы не знали, как их едят. Все эти манго, личи. Видели их впервые в жизни. «Иван Антоныч прислал, – ответила мама на мои приставания. – Твой отец».
– Мне было что-то около пяти, меня это сообщение не тронуло вообще. Отец… Иван Антоныч… Но я запомнила. А потом узнала, что это – Иван Антонович Ефремов, ученый и писатель.
«У-у-у» – зашумело в голове у Лены.
– Который чего-то Андромеды?
– Да, «Туманность Андромеды» – его роман. Он много написал, и как ученый очень известен.
– А как они с бабушкой-то? В смысле, как ты появилась?
– Мама не любила об этом говорить. Какие-то детали доходили до меня, конечно, но очень глухо. А после маминой смерти мне