завтра ему по меньшей мере пять часов крутить педали по этому самому шоссе навстречу новому рабочему дню в вонючем комплексе. И потому, неизменно проезжая по мосту над рекой, он останавливался и несколько минут глядел, как ее соленые воды петляют между лугами и роскошными виллами, маленькими островками, поросшими акациями и растрепанными пальмами, едва заметными на красноватом полотне ночи, подсвеченной далекими огнями порта, и вспоминал, что они с дедом собирались, когда будет время, построить скромную, безо всяких излишеств двухвесельную посудину, а может, всего лишь с шестом, которым будут вспарывать илистую гладь реки, пока не доберутся до устья, где кишмя кишит рыба бобо, приплывшая сверху, из горных рек, либо морской окунь, идущий снизу на нерест, так, по крайней мере, не раз говорил ему дед, пока ноги не протянул. Была бы лодка, думал Поло, не надо было бы совершать эти утомительные велосипедные гонки из Парадайса в Прогресо и обратно, а еще лучше было бы, если бы выполнил свое обещание да научил его, как эту лодку смастерить, если бы всерьез принял ту мечту, которую лелеял, когда они вдвоем удили рыбу с моста, и не надо было бы тогда ни возвращаться в этот гнусный комплекс, ни терпеть измывательства этого засранца Уркисы: рыбачил бы себе или катал туристов по лагуне, или просто плыл по реке неведомо куда, ничего не планируя, никому ничего не обещая, приставал бы к берегу всякий раз, как вздумается, как нестерпимо захочется чего-нибудь, а потом отчаливал, ни у кого не спрашиваясь, и никто бы ему не мог запретить, и не надо бы тогда было давать нелепые клятвы бросить пить и сносить несправедливые и унизительные попреки, и не пришлось бы ночевать на полу в гостиной и просыпаться на рассвете от трели материного долбаного будильника и целый божий день поливать сучий газон, который через несколько дней придется полоть и подстригать, и не надо было бы крутить педали вверх по откосу меж роскошных вилл за высоченными заборами, увенчанными спиралями колючей проволоки, выписывать кренделя, жаться к обочине шоссе, посыпанной крупным гравием, когда, ослепленный дальним светом, уклоняешься от автомобилей, летящих, кажется, прямо в лоб тебе. Одно хорошо в этих возвращениях домой на рассвете – несмотря на вечные попреки матери и надутую рожу Сорайды, – шоссе в эти часы почти пустое, и можно пересечь его на велосипеде, не дожидаясь по полчаса, пока разредится поток машин, и, разогнавшись, не колесить по центру Прогресо, а слететь вниз по склону и нырнуть в первую же открывшуюся в чащобе прогалину, срезать путь, ведущий прямо к дому, в эти ночные часы больше напоминающий дыру в живую и шумную лесную тьму или вход в туннель, заполненный шипением и надрывным стрекотом цикад, страдальческим кваканьем огромных лягушек, притаившихся в траве, куда одурелый от жажды и мигрени Поло въезжал, не притормаживая, щурясь от пота, заливавшего глаза, и от мошкары, облеплявшей лицо, въезжал, с безоглядной пьяной яростью крутя педали и полагаясь целиком на мышцы, еще хранившие пямять о том, где эта брешь сужалась или уродовалась корнями деревьев. Немудрено было запомнить это после стольких лет езды туда и обратно, да по несколько раз в день по этому туннелю, обвитому лианами, заросшему папоротниками, заваленному сгнившим, плесневелым деревом, от которого пахло свежей могилой, когда он мотался в школу на другом берегу реки, а потом, когда подрос, – до остановки автобуса в Боку, а теперь – до эксклюзивного жилого комплекса под названием «Парадайс», с того самого дня, будь он неладен, когда мать приволокла его в контору компании «Гольфо», чтобы он вписал свое полное имя в контракт, положенный перед ним этим придурком Уркисой, где говорилось, что с этой минуты он, Леопольдо Гарсия Чапарро, становится садовником в комплексе «Парадисе». Пэрадайс, с кривой издевательской улыбочкой поправил его Уркиса, когда Поло попробовал произнести это американское словечко. Пэрадайс, а не Парадис, а ну, повтори-ка: Пэрадайс. И новому служащему этого комплекса до смерти хотелось ответить: под хвост бы тебе впарить этот Пэрадайс, сучье ты отродье, однако не решился что-либо сказать при матери, которая следила, чтобы он все подписал как положено, и не сводила с него зорких глаз, желтых, как у голодного ворона-санате, и повторяла: давай же, подписывай, видя, что он попытался было перелистать контракт, подписывай, потом прочтешь, чего дурака валяешь, время впустую тратишь на ерунду. И Поло ничего не оставалось, как подписать эту хренотень, причем ощущение, что продает душу дьяволу, усилилось при виде того, как обрадовалась мать, когда сын ее превратился в лакея этих самодовольных уродов, потому что пора было ее сыночку на ноги становиться и перестать в носу ковырять, слоняясь без дела, ничего путного не делая и не принося в дом ни единого песо с тех пор, как обделался по полной, – а как иначе сказать, если он в конце первого семестра завалил шесть экзаменов, потому что уроки прогуливал, – и тем переполнил чашу терпения матери, годами жертвовавшей всем ради того, чтобы эта тварь бессовестная получила шанс, которого не было у нее. Теперь придется и ему повкалывать, поломать хребет для блага семьи, перестать быть безответственным недоумком. Дела и так были плачевней некуда, а уж после фортеля, выкинутого его кузиной Сорайдой, семья за несколько месяцев окажется в небывало стесненных обстоятельствах, если, конечно, весь этот клятый поселок не провалится раньше ко всем чертям. Хорошо еще, что инженер Эрнандес предоставил ему
возможность работать в одном из своих жилых комплексов, потому что Прогресо превращался в какое-то прямо разбойничье гнездо, и Поло грозила опасность кончить, как его двоюродный братец Мильтон, отпетый уголовник, который его в свое время и испортил, толкнув на стезю порока, а верней – на кривую дорожку. Ну вот зачем, за каким хреном вести себя как последний придурок? Почему бы не брать пример с деда? С бедного деда, который сызмальства жилы рвал, надрывался, чтобы обеспечить себе будущее, выдвинуться и опередить всех, причем все сам, сам, собственными силами, безо всякой посторонней помощи, а исключительно работой от зари до зари без отдыха, вздорные резоны не приводя, не хныча, не прикидываясь больным, чтобы не надо было вставать, а ты, тварь бессовестная, кем себя мнишь? Что о себе воображаешь?
Этой песней мать будила его каждое утро, еще до того, как солнце заглянет в окошко, а соседский петух только прочищает горло, чтобы посоперничать с фальшивой веселостью чудовищной трели, которую испускал материн будильник. И Поло нехотя начинал ворочаться на полу, застеленном мокрой от пота циновкой, – с пересохшим ртом, с корками в углах глаз, с колотящей в виски мигренью, которую никакой алка-зельтцер не уймет, сколько ни пей его. Он старался встать как можно скорей, видит бог, изо всех сил старался, чтобы избежать нудного материного нытья, но она неизменно заставала его, когда он еще корячился на полу, борясь с истомой, и вот тогда начинался крик: «Совесть у тебя есть? Являешься на рассвете, прокрадываешься в родной дом как крыса все равно, и все ради своих пьянок-гулянок. Не ври, не смей врать матери, сопляк! Отсюда чую, как от тебя несет перегаром! Сегодня еще только среда, а ты уже празднуешь так, что на ногах не стоишь. Погляди, на кого ты похож стал!