такой примитивной. Я сочинял пространные истории о том, что делает препарат с организмом – с печенью, почками, костями, мышцами, сердцем. Представлял реакцию пациентов и думал: нет, не то, не то. Я решил обогатить «телесную» историю увлекательными подробностями о том, что происходит с сознанием человека, как оно начинает меняться, как постепенно человек отворачивается от алкоголя и собратьев-алкоголиков и начинает жить достойной жизнью. Все это я приписывал чудесному препарату. Оставался один пункт: что это за препарат. Нет, я-то знал, что буду применять ту самую никотиновую кислоту, но как мне ее назвать для пациентов? Алкостопил? Поканепропиламид? Остановисмут? Перебрав с десяток вариантов, я вдруг понял, что будет достаточно, если препарат окажется испанским, исландским, канадским или пусть даже сенегальским – важно, чтобы он был нездешним. Я назвал его французским. Французский препарат. Мне так понравилась идея французского препарата, что я подумал: зачем мне сложная, внушающая трепет терапевтическая сказка? Достаточно распространить слух, что в больнице наконец-то появился «тот самый французский препарат». И я угадал. Весть о чудодейственном французском средстве быстро разошлась по всей клинике. Пациенты все больше и больше хотели закодироваться именно у меня. Я был всего лишь робким врачом-интерном, но «французский препарат» сделал меня важным и востребованным специалистом.
И однажды случилось вот что.
Была красивая брянская осень: капли дождя стекали по стеклу автобуса, желтые листья дрожали на тротуаре, гурьба цыган тащила тележку с опрокинутой будкой таксофона. Везли, наверное, сдавать в металлолом. Я приехал на понедельничную планерку, поднялся в отделение, зашел в ординаторскую. Врачи уже сидели на своих местах. Я поспешно снял куртку, сел в углу. Во главе стола сидел начмед – коренастый человек с квадратной головой.
– Это у кого здесь, блядь, завелся французский препарат?
Я растерялся. С одной стороны, я чувствовал себя виноватым, с другой – я ведь делал то же самое, что и остальные наркологи, с той лишь разницей, что в моей терапевтической сказке, такой же банальной, скучной и шаблонной, присутствовало слово «французский». Но тут за меня заступился мой куратор:
– А что не так? Мы все кодируем. Молодой доктор для пущей убедительности назвал свой «препарат» французским, это положительно сказывается на суггестивной силе процедуры. Что с этим не так?
– Так я не против, – ответил начмед. – Просто мне вчера мэр позвонил с наездом, что, мол, у нас в больнице есть французский препарат и я об этом молчу, тогда как ему, оказывается, родственника надо срочно закодировать.
Это была победа побед. Я вознесся на вершину своего профессионального триумфа. Ну, так я чувствовал. Тогда я и не подозревал, что все мы – и я, и остальные мои коллеги – просто-напросто копошимся в псевдонаучном болоте и понятия не имеем о том, как на самом деле обстоят дела.
5
Страх и ненависть в районной наркологии
Мы выжили в равной степени как из ума, так и из тела. Занимаясь внутренним миром, наблюдая изо дня в день его опустошение, я спрашиваю, почему это произошло.
РОНАЛЬД ДЭВИД ЛЭЙНГ
1
Интернатура по наркологии научила меня проводить детоксикацию, назначать психофармакологические препараты, «кодировать», внушать страшные страхи о срыве, но благодарен я ей, безусловно, не за это. Дальнейшая моя практика показала, что умение внимательно, заботливо собирать анамнез, искусство слушать и слышать человека – самое ценное во врачебном деле.
Я помню дрожащую от страха девушку с худым бледным лицом. Шли последние дни моей интернатуры. Девушка была подавлена, ошеломлена, разбита самим фактом своего нахождения в больнице для алкоголиков. Она твердила, что больше не будет пить, и в то же время выражала опасение, что раньше тоже так говорила и какое-то время могла держаться, но потом снова срывалась. Она рассказывала, что живет в деревне, в холодном доме, с пьющим дедом и больной бабушкой. Она слишком тяжело перенесла процедуру «кодирования», была до смерти напугана, спрашивала, не умрет ли, и мы с медсестрой успокаивали ее, уверяли, что не умрет, что в жизни у нее все будет хорошо.
Потом в автобусе Брянск – Смоленск я вспоминал эти лица: помятые, побитые, искаженные непобедимой в своей иррациональности аддиктивной жизнью. Молодые парни, отцы семейств, спившиеся мамы, хромые дедушки, полоумные бабушки; таксисты, сантехники, пастухи, директора заводов, врачи, студенты, пожарные… И среди лиц, огрубевших, отечных, среди глаз, мутных, отстраненных, оцепенелых, я видел ее – эту худую испуганную девушку.
2
В Смоленской области я устроился районным наркологом. Это решение казалось резонным: поработать какое-то время в региональной медицине, немного привыкнуть к работе врача, а потом уже перебраться в большой город. Мне предложили также ставку терапевта. Я этого не хотел, так как успел забыть диагностику и лечение внутренних болезней, но главврач буквально упросил меня, объяснив, что врачей не хватает, что от меня не требуется высокого профессионализма, что ситуация кризисная, нужен хоть какой-нибудь врач, чтобы принимать больных. Мне выделили два кабинета в поликлинике: первый и тринадцатый. И двух медсестер: наркологическую и терапевтическую. И началась моя работа.
Первое, с чем я столкнулся как нарколог, – бесконечно сложная диспансерно-учетная математика. Это было кафкианское испытание, бессмысленное в своей сложности и сомнительное в своей полезности. Цифры не сходились. Сейчас лучше не спрашивать, какие именно цифры и почему они не сходились, – я не помню. Они не сходились. Могу лишь сказать, что в какой-то момент наловчился придумывать нужное количество лиц, состоящих на наркоучете с тем или иным диагнозом, которое было близко к ожиданиям проверяющего специалиста. Это был сухощавый роботоподобный человек с медленным безжизненным голосом, умеющий говорить все об ошибках и ничего обо всем остальном. Другие районные наркологи точно так же придумывали нужное количество подучетных лиц, и я склонен полагать, что наркологическая статистика в стране полностью или по большей части высосана из пальца.
Второе, что меня поразило, – огромное количество желающих полежать под капельницей, чтобы немного прийти в себя и идти пить дальше. Эти люди использовали медицину как способ поддерживать себя в форме, но лишь для того, чтобы оставаться в болезни.
Третье – обыденность, привычность случаев алкогольной эпилепсии, алкогольной комы, алкогольного делирия, а также проблемы с транспортировкой психотических больных. В любое время суток мне мог позвонить диспетчер скорой помощи, водитель привозил меня в приемный покой, я беседовал с делириозным пациентом, оформлял сопроводительную документацию и пытался отправить его в областной стационар. Почти всегда дежурный врач стационара по телефону отказывал в госпитализации из-за отсутствия мест, и в мои задачи входило добиться его согласия на госпитализацию психотического больного: просьбами, уговорами, угрозами – как угодно.
Четвертое – кодирование. Мой «французский препарат» стал популярным. Моя терапевтическая сказка была пусть и простой, но от частых повторов стилистически выправленной, с паузами в нужных местах, с драматическим подведением к эмоционально-вегетативному испытанию и кульминацией. Вместе с этим я считал нужным и немного поговорить с пациентами о жизни, о планах прожить ее с трезвой головой, о проблемах, которых за годы алкоголизации накопилось много, о том, как и в какой последовательности их лучше решать и как вообще жить жизнь.
3
Через год меня перевели в стационар. Я стал заведовать терапевтическим отделением. Наркология отодвинулась на второй план, хоть я и продолжал оставаться районным наркологом. В условиях дефицита врачей я был вынужден работать за двоих, троих, четверых. Вместе с терапией и наркологией на мне фактически повисла и неврология: единственный невролог месяцами сидела на больничном, но в отделение госпитализировали людей с инсультами, и я работал также в качестве невролога. В дополнение ко всему я выезжал на освидетельствование смертей со следователем прокуратуры и полицейскими. В условиях такой перегрузки мне пришлось проработать пять лет.
Вспоминая эти годы, я всегда испытываю грусть. Было слишком много смертей. Смерти на дому. Смерти в стационаре. В моем отделении. В хирургическом отделении. В приемном покое скорой помощи. Умирали дети, взрослые, старики. Умер герой Великой Отечественной войны: в состоянии алкогольного опьянения упал и ударился головой. Умер пятилетний ребенок: пока взрослые пили во дворе, он пошел к пруду и утонул – буквально