Читать интересную книгу Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

хотел быть одним из тех, кто практикует ненадежный и лживый.

Во многом изменения во мне были связаны с самой смертью как явлением. Это важно, я хочу на этом остановиться. Будучи молодым, неопытным, но энергичным и амбициозным врачом, я в нужное время попал в нужное место и довольно быстро стал заведовать отделением с тридцатью койками. Я помню запах воздуха, цвет стен и голоса отделения. Помню медсестер. Врачей отделения не помню. Потому что их не было. В моем распоряжении был всего один врач – я сам. И вот я оказался один на один с жизнью и смертью. В первый же день в отделении умер пациент с диабетом. Никто не заметил, как он впал в гипогликемическую кому и тихо погас. Работа шла как попало: никакой четко продуманной системы, допотопные препараты, обилие смертей.

О доказательной медицине никто не слышал. Пытаясь отменять рибоксин и назначать препараты с доказанной эффективностью, я встречал сопротивление медсестер, врачей других отделений и главврача. Я понял, что будет борьба, что я один, что эти люди привыкли годами делать одно и то же и что переделывать их будет непросто. Но я стал внедрять доказательную медицину в убогой районной больнице. Вместо сомнительных препаратов на складе появились лекарства, фигурирующие в национальных и международных стандартах оказания помощи. Ежедневно я делал обход, составлял терапевтический план, обследовал каждого больного настолько хорошо, насколько это позволяли мои знания и диагностические возможности ЦРБ.

Часто в больницу на стажировку приезжали врачи-интерны. Эти ребята уже знали о доказательной медицине, и, бывало, мы с ними устраивали настоящий диагностический квест, чтобы разобраться, чем болеют наиболее непонятные больные. Несколько раз мы выявили иерсиниоз. Это инфекционное заболевание, довольно непростое для диагностики, способно протекать под маской большого количества других заболеваний. Один раз опознали лептоспироз с синдромом Уотерхауза – Фридериксена: из-за тяжелого поражения надпочечников у пациента упало давление, он практически не реагировал на проводимую терапию, но все же нам удалось спасти больного, и об этом случае потом писали в газете.

Я никогда не забуду двухмесячного малыша с эксикозом. Эксикоз – крайняя степень обезвоживания. Малыш был сморщенным, как рука, если ее долго держать в воде. Его родители пили и где-то пропадали, у ребенка началась диарея, малограмотная бабушка не знала, что делать, и беспомощно наблюдала, как маленькая жизнь угасает день за днем, а в скорую позвонила, когда малыш впал в кому. В тот момент, когда его доставили в больницу, из врачей там находились я и два интерна. У ребенка остановилось сердце. Мы моментально начали сердечно-легочную реанимацию. Попасть в вену младенца – трудная задача, но мы понимали, что иначе его не спасем. После нескольких попыток одна из медсестер все же смогла попасть в крохотную вену, и мы ввели немного жидкости. Но игла выскользнула. Водитель больницы по всему поселку искал реаниматолога, еще одного носителя непропиваемых талантов: мы рассчитывали, что он сделает венесекцию и обеспечит нам доступ для регидратации. Все это время я делал малышу непрямой массаж сердца. Когда ты реанимируешь крошечного ребенка, массаж сердца приходится делать не всей ладонью, а одним пальцем: нужно ритмично надавливать пальцем там, где сердце. Интерн обеспечивал поступление воздуха с помощью миниатюрного мешка Амбу. Водитель нашел не совсем трезвого реаниматолога. При виде умирающего малыша тот протрезвел, быстро и технично сделал венесекцию, и мы наладили внутривенное вливание. Сердечно-легочная реанимация длилась около часа, практически не было надежды, что вытащим ребенка из тисков смерти. Но он вдруг закашлял, задышал, его сердце забилось, пальчики зашевелились. Никогда прежде я не был так счастлив. Целый час мы как единая команда спасали эту крохотную жизнь, и, когда это получилось, нас охватило сильное, заполняющее всю вселенную счастье, и я понял, что именно этим и нужно заниматься – служить жизни, благоговеть перед ней, вытаскивать ее из холода и темноты смерти и помогать идти вперед. Усталый и счастливый, я ушел домой. А через два часа врач-интерн позвонил и сказал, что ребенок умер.

6

На протяжении шести лет работы в соматической медицине я часто сталкивался с одним и тем же непреклонным фактом: жизнь заканчивается. Терапия и наркология дополняли друг друга. Терапия показывала мне, что мы умираем. Наркология показывала, какой бессмысленной болью мы можем заполнять свою жизнь до того, как она закончится.

Сейчас, спустя пятнадцать лет, я вспоминаю годы работы в районной больнице с большой благодарностью судьбе. Я рад, что этот опыт, крайне тяжелый для цивилизованного человека, у меня был. Тяжелый, важный, отрезвляющий, толкающий к открытиям и озарениям. Важнее, чем восхищение узорами психоделического мира, чтение книг или размышления об экзистенциалиях. Это погружение в жизнь. Туда, где она бьется, трепещет, кричит и прекращается.

Пока я трудился в больнице по 12–16 часов, а порой и круглосуточно, в моем доме появилась одна маленькая жизнь. А через три года – вторая. И я подумал, что пришло время служить им. Моим детям. Как это часто бывает в постсоветской медицине, ты можешь работать очень много и зарабатывать очень мало, а можешь наоборот – работать мало, а зарабатывать много. Пришло время найти разумную середину. В конце концов, я хотел видеть, как растут мои дети, разговаривать с ними, хотел помочь им изучить, понять и полюбить эту непростую жизнь. И переместился в Москву, где устроился кардиологом в одну частную наркологическую клинику.

6

Как я «открыл» мотивационное интервьюирование

Те, кто имеет дело с больным человеком, имеют дело с человеком.

АНРИ МАЛЬДИНЕ

1

Клиника находилась на западе Москвы. Это был один из первых частных медицинских центров в постсоветской России. Он быстро стал популярным благодаря агрессивной рекламе. Сотрудники мне рассказывали, что одному офисному гению пришло в голову продавать наркологическую услугу под названием «укол независимости». Небезынтересное и одновременно нелепое название. В большей мере нелепое, пожалуй. Но общественное сознание устроено так, как устроено, и услуга продавалась хорошо. Клиника зарабатывала миллионы, в ней кипела работа, ежедневно госпитализировали пациентов с алкогольной, наркотической, игровой зависимостью, жаждущих получить чудо-инъекцию.

В клинике работала каста так называемых координаторов. По сути, это были менеджеры по продажам. Они встречали больных, успокаивали плачущих мам и жен, усаживали их в удобные кресла, предлагали чай с шоколадкой и спокойно, уверенно, технично продавали так много услуг, как могли. При этом координаторы носили белые халаты, задавали пациентам вопросы о жизни и проблемах, связанных с употреблением ПАВ, понимающе кивали, без запинки произносили термины «абстинентный синдром», «алкогольный стеатогепатоз» и «гамма-глутамилтранспептидаза». С больными общались они мягко, терпеливо и обходительно, но, если это не работало, могли переходить на «у тебя печень отвалится, помрешь как собака, похоронят и забудут, как звали». В личной беседе это были интересные, немного несчастные, но вполне себе добрые, внимательные женщины. Но при общении с пациентами и их родственниками они вмиг превращались в опытных менеджеров по продажам, хорошо знающих слабые места своих клиентов. Философия частных наркологических клиник сводилась примерно к следующему: «Облапошить алкоголика не грех. Все равно он эти деньги пропьет. А так хоть какое-то время будет трезвым». Собственно, здесь, как и в системе государственной наркологии, мало кто верил, что аддикт способен осознанно перейти в трезвость и остаться в ней надолго.

2

Моя работа была простой: я принимал пациентов как кардиолог, снимал и расшифровывал ЭКГ и назначал препараты для лечения болезней сердечно-сосудистой системы. Несколько раз были попытки использовать меня для запугивания пациентов. Но я ни разу не сказал пациентам: «У вас на кардиограмме инфаркт, вам надо ложиться в наш стационар, иначе умрете». Я работал в клинике, где слово «медицина» не соответствует своему содержанию, где бал правят продавцы, где наркологи пьют не меньше своих пациентов и где в них, в пациентов, никто не верит. Мои идеалы, моя вера в человека трещали по швам. Я был в морально-этическом аду, где каждую минуту проверялись на прочность мои убеждения, где царил Маммона, где «медицина» была пустым словом, где