Читать интересную книгу Звук его рога - Сарбан

Однажды ночью я услышал их еще до того, как заснул. Сомнений не было — это был не сон. Ночь была светлая, приближалось полнолуние, по небу маленькими островками были разбросаны белые облака. Я выскользнул из постели и замер, прислушиваясь, у открытого окна. Дул ветер, он играл звуками рога, то поднимая их, то, изменив направление, унося вдаль; эти подъемы и спады придавали мелодии той ночью какое-то новое качество. Печаль и боль были неизменны, как и раньше, но дикость и исступленность преобладали. Казалось, что охотник, трубящий в рог, бродил по лесам, рыскал, искал дичь, и рог его звучал иной раз с волнующим душу неистовством, а иногда в нем слышалась долгая гаснущая нота горечи и поражения.

Ночная тишина была полна звуков. Лес был беспокойным и тревожным, как океан. Ветер шумел в ветвях буков за моим окном, деревья беседовали друг с другом на тысяче разных языков; играл весь лесной оркестр, и солировал в нем охотничий рог. Мое воображение рисовало самые разные голоса и инструменты в этом безумном разговоре; оно превращало жалобный скрип раскачивающихся ветвей в скулеж гончих псов, а неожиданно громкий шелест листьев под напором ветра мог оказаться шумом бегущей своры. Я долго стоял у окна, вслушиваясь и стремясь выделить рог из всех прочих звуков, и почувствовал странное беспокойство духа, все усиливающееся во мне; это была не та печаль, какую вызывал во мне этот рог раньше, а скорее нервозность, мрачное предчувствие — то вызывающее слабость чувство опасности, которое иногда находит еще до того, как начинаешь понимать, с какой стороны исходит угроза и каким оружием тебе угрожают.

Я вслушивался до тех пор, пока звук рога не растаял вдали, и мое ухо больше не могло различить его среди шелеста и вздохов беспокойных деревьев, а потом забрался в постель и долго лежал, глядя на залитый луной квадрат окна, все еще ожидая, что мелодия прозвучит опять, и наконец уснул.

Но перед тем как окончательно рассвело, я снова проснулся, внезапно вырванный из сна звуком рога, раздавшимся где-то очень близко и громко. Ветер стих, луна зашла; было тихое, серое утро; и тут я услышал трубный, высокомерный звук, огласивший мрачные предрассветные сумерки. В нем слышалась настойчивая нота триумфа. Я высунулся из окна, стараясь как бы пронзить взглядом плотную преграду из деревьев; трубач мчался по лесу где-то недалеко от моего окна и удалялся куда-то вправо от моей комнаты.

Боковым зрением я увидел неясные очертания какой-то фигуры в белом, в полумраке скользившей по комнате, и сначала страшно испугался, но потом узнал Ночную Сиделку.

— Немедленно назад в постель! — прошептала она, и ее тихий требовательный голос показался мне более властным и безапелляционным, чем когда-либо. Она встала между мной и окном, загораживая его спиной, как будто хотела помешать мне выброситься из него, и я увидел, что она все время внимательно прислушивается к этим ликующим заносчивым звукам, слабеющим по мере удаления от нас.

— Что это? — спросил я, когда послушно лег и укрылся простыней. Совершенно неожиданно для меня она дала прямой и серьезный ответ:

— Это Граф возвращается домой.

Я был уверен, что она сказала правду; на секунду она забыла, что я был ее пациентом, и в ее голосе помимо воли прозвучала та смутная тревога, которую сам я ощущал, прислушиваясь к звукам рога прошлой ночью.

— Граф? — спросил я. — А кто он, этот Граф?

Она подошла ко мне и посмотрела на меня сверху вниз так, что я смог разглядеть ее черты в сером свете, падающем из окна. Она пробормотала что-то по-немецки, а потом объяснила по-английски:

— Граф Иоганн фон Хакелнберг.

— А кто он? — настаивал я, твердо решив сполна использовать открывшуюся возможность, раз она, наверное с испугу, начала обращаться со мной, как с вполне нормальным человеком. Но она смолкла и задумалась, прежде чем ответить, как будто мое невежество напомнило ей о том, что я все-таки был не вполне нормален, и тем не менее объяснила:

— В общем, он Главный Лесничий Рейха.

— Разве? — спросил я. — А я думал, что эту должность занимает маршал Геринг.

Я мог бы с равным успехом назвать имя нашего корабельного кота, ибо на ее лице не отразилось ничего. Я видел, что она уже справилась с приступом искренности и вернулась в свое прежнее состояние, притворяясь для меня, что современного мира не существует, — я предполагал, что этот обман был частью моего лечения.

Она казалась довольно озадаченной и рассеянно повторила эту фамилию несколько раз, явно думая о чем-то совсем другом. Потом она постаралась вернуть себе свой повелительный, резкий тон, что ей удалось, и взбила мои подушки.

— Ну-ка, давайте! — приказала она. — Вы должны уснуть. Нельзя просыпаться так рано. Вам это вредно. — И она быстро вышла из комнаты.

При свете дня я перебирал в памяти события прошедшей ночи и чувствовал, что доволен. Наконец-то я узнал что-то определенное. Для меня было новостью, что Герман Геринг лишился какой-то одной из своих должностей, но скорее всего в лагере ОФЛАГ XXIXZ мы никогда бы об этом и не узнали. Одно стало ясно — я был гостем самого Рейх-Мастера Лесничего, и мне казалось, что это многое объясняет, во всяком случае больше, чем остается необъясненным. Но какой же странный характер должен быть у Графа фон Хакелнберга, охотящегося в лесу при свете луны! Так легко и шею сломать, подумалось мне. Потом я стал вспоминать разные россказни о наших чудаках-англичанах, живших в восемнадцатом веке. Я вполне допускал, что услышанное мною не имело никакого отношения к охоте; может быть, это была просто пьяная прогулка верхом по лесу, дикий кутеж молодых нацистов, а старый Граф скакал по их следам, трубя в свой охотничий рог. Картина была довольно правдоподобной, но не вполне убедительной для меня. Рог звучал слишком часто, и продолжалось все это слишком долго, да и Ночная Сестра реагировала на все это совсем не так, будь это пьяное буйство молодой компании. Звук рога, возвещавший о возвращении Графа домой, был ей хорошо знаком. И испугало ее то, что было ей слишком хорошо известно.

ГЛАВА IV

Утром Дневная Сестра влетела в комнату, неся мой завтрак, и я заметил явную перемену в ее поведении. Она была преисполнена чувством собственной значимости и невыносимо авторитарна. Я был не очень удивлен, когда стремительно убрав остатки моего завтрака и расставив в безупречном порядке кристально чистые сосуды на столике рядом с моей кроватью, она объявила, что меня придет осмотреть доктор. Дневная Сестра заставила меня нервничать из-за того явно преувеличенного значения, которое придавала его визиту, но зато, как будто желая утешить меня и загладить свою резкость и бесцеремонность, незадолго до назначенного времени прихода врача поведала мне, что, возможно, он разрешит мне вставать, если найдет мое состояние удовлетворительным. Меня побрили и умыли, переменили пижаму, постель перестелили; в комнате, где и без того не было ни пылинки, еще раз вытерли пыль, поставили в вазу свежие цветы, а начищенный до блеска пол заставил еще ярче блестеть крупного телосложения раб, который работал, как заведенный. И наконец Дневная Сестра сняла повязки с моих рук, достала стерилизатор и разнообразные блестящие инструменты, а потом, когда снаружи послышались приближающиеся легкие шаги, с выражением строгого внимания на лице встала у моей постели.

Доктор вошел, мурлыча под нос какую-то веселую мелодию, окинул взглядом комнату и обратился к Дневной Сестре, застывшей по стойке смирно; взгляд ее словно остекленел. В Англии я бывал свидетелем чрезмерного усердия медсестер, их вышколенных ответов офицеру военно-морской службы; кроме того, я знаю, что такое немецкая дисциплина, но то, что я видел сейчас, превосходило в «прусскости» и самих пруссаков. Рулевой, отвечающий самому адмиралу в день смотра, и в подметки не годился бы Дневной Сестре. Она напоминала собой фигурку из стекла, во всяком случае была такой же несгибаемой; ее короткие ответы были резки и отрывисты, как удары хлыстом. Сам же Доктор был менее всего похож на офицера. Он лениво прохаживался по комнате и, задавая вопросы Сестре, оглядывал ее с головы до ног, интересуясь скорее ее фигурой и платьем, чем тем, что она говорила. Это был молодой человек с бледным, одутловатым лицом и довольно интеллигентной внешности, но властный, высокомерный и потакающий собственным слабостям. На нем были белые брюки, кремовая шелковая рубашка и яркий шелковый платок, небрежно повязанный вокруг шеи. Мне казалось, что такой Доктор, прежде чем войти сюда, вполне мог оставить за порогом моей комнаты теннисную ракетку.

Выслушав рапорт Дневной Сестры и взглянув на мою температурную карту, он подошел ко мне, взглянул на меня, нахмурил брови и покачал головой, но при этом остался вполне доволен собой. Осмотр был совершенно поверхностным и формальным: он послушал мне сердце, померил пульс, раздвинул веки и заглянул в глаза, наконец после того как долго разглядывал мои руки, распрямился и сказал на очень хорошем английском языке: