Читать интересную книгу Звук его рога - Сарбан

Огромное физическое напряжение и острейшее подспудное беспокойство, возможно, и послужили причиной всего, что произошло со мной потом. Раньше я не думал, что мне может просто не хватить сил. Наверное, мне не надо было расставаться с Джимом Лонгом.

Когда стемнело, я снова пустился в путь. Но эта ночь была совсем другой. Я утратил веру в себя, в свою способность довести дело до конца, и это было для меня потрясением. Впервые в жизни мое тело отказывалось сделать то, что я требовал, и этот бунт деморализовал меня. Вместо того чтобы беречь силы, я, упорствуя в своей неправоте, загнал себя, как лошадь. И думаю, что если я сбился с курса, то в этом не было ничего удивительного. Мне надо было идти на север, но мой маршрут то и дело пересекали глубокие овраги и лощины, и это заставляло меня отклоняться в сторону в поисках удобного спуска; время от времени я видел свет на лесных прогалинах, но у меня хватало мужества и решимости обходить их стороной, как бы тяжело это ни было, а не идти прямо на огонь, чтобы сдаться в плен и покончить тем самым с муками.

Память начинала подводить меня; сверить свой курс с картой можно было только по прогалинам, но я уже не запоминал, сколько их было, не мог найти их на карте. Я сжег все спички, пытаясь разглядеть что-то в потемках, и был настолько измучен и угнетен, что едва мог читать, не говоря уж о том, чтобы мыслить.

Наконец я наткнулся на освещенную яркой луной проселочную дорогу. Она вела куда-то на северо-восток, а не на север, но дорога была ровная, прямая, ее было хорошо видно, и после темного леса, его ухабов, сучьев и оврагов я не смог побороть соблазн и пошел по ней. Различая следы копыт и колею от проехавших повозок, я подумал, что дорога, возможно, ведет к хутору, но меня это уже не волновало. Я устало тащился вперед.

Помню, что мало-помалу мой мозг успокаивался, идти стало легче, появился правильный ритм, и из-за этого я впал в какой-то автоматизм. Как в детстве, я начал твердить про себя разные слова, что помогало выдержать ритм ходьбы: сначала это были бессмысленные фразы, потом стихи. Знаешь балладу о девушке Ната Брауна? Четыре строки этой баллады вертелись в моей голове подобно монотонному стуку двигателя и вели меня за собой бог знает сколько миль:

Знает разбойник, что крепок закон:

Повяжут, потащат его,

Повесят без жалости, знает он,

Болтаться на ветру.

До сих пор удивляюсь тому, что несмотря на чисто механическое отбивание ритма, в которое я превратил строки баллады, я все же задумывался и об их смысле и чувствовал в них какой-то странный, новый для меня пафос. Это объединение в одно целое таких разных вещей, как жалость, с одной стороны, и жестокое изгнание из общества, с другой. Я никогда об этом раньше не думал. Человек, который написал эту балладу, хорошо знал, что разбойники не были романтическими героями и хотели они только одного — жалости. Да-да, жестокость объявления человека вне закона состоит в том, что у простых людей отнимают возможность испытывать жалость и сочувствие к разбойнику.

Если бы узкая лесная дорога привела меня на сельский хутор, думаю, я склонил бы голову перед крестьянами и молил их о жалости. Но дорога привела туда, где людей не было.

Я шел очень долго и почувствовал, что темные стены леса расступаются. Остановившись, я понял, что дорога вывела меня на невысокий обширный водораздел, безлесный и поросший густой травой, доходящей мне до колен. Я часто спрашивал себя потом, видел ли я все это той ночью на самом деле. Могу сказать тебе, что я потом, позднее видел там — или мне только казалось, что видел. Я точно знаю, как это выглядело потом, когда смотрел на все это с другой стороны (если, конечно, ты можешь понять, что я имею в виду), но я бы все отдал за то, чтобы быть в состоянии вспомнить все в точности таким, каким это представлялось моему здоровому сознанию, такому, как сейчас. Беда в том, я думаю, что в ту ночь я медленно, но верно сходил с ума. Усталость и беспокойство нашли мое слабое место, эту щель, которую они постоянно расширяли до тех пор, пока мой мозг не раскололся надвое в тот момент, когда я вышел из леса. Когда земля разверзается у тебя под ногами, что именно внутри тебя принимает решение, на какую сторону пропасти надо прыгать?

Лунный свет освещал все вокруг. Я видел длинный поросший травой горный кряж, уходивший на северо-запад или юго-восток. Трава была нетронутой и казалась серой в свете луны, ее покрывали какие-то белые цветы, придававшие ей молочно-белое мерцание.

Дорога, которая привела меня сюда, исчезла. Помню, мне пришло в голову, что какое-то время назад, перед тем как выйти из леса, я потерял из виду колесную колею, но мне не удалось вспомнить, где, в каком месте она свернула в сторону.

Наверное, я дошел уже до середины этого широкого открытого пространства, прежде чем остановился, потому что мне хорошо был виден лес на другой стороне, отлого спускающийся вдали с горного кряжа. Но никогда никакой лунный свет, по крайней мере в Европе, не может быть таким сильным, чтобы я смог разглядеть этот лес в таких подробностях, как будто видел его ясным летним утром. И потом... потом это был совсем другой лес — не черный однообразный сосновый лес, по которому я шел, а прекрасный лиственный лес из дубов, буков, ясеней и усыпанных белыми цветами с дурманящим запахом кустов боярышника. Контраст был поразителен — как между днем и ночью, тюрьмой и волей, жизнью и смертью. И глядя вниз со своего невысокого горного кряжа, я мог увидеть сквозь верхушки деревьев, стоящих на краю того леса, прекрасную открытую поляну и на ней — маленькое озеро с мерцающей водой. Мучительно больно было вновь заставить себя двигаться; мышцы стали, как каменные, но все же я шел, шел прямо на блеск воды.

И еще одно поразило меня, и опять же я все отдал бы, чтобы узнать, какими глазами видел это, ибо в глубине души до сих пор не убежден в том, что удар, который почувствовал, был на самом деле. Но вот что я знаю — я действительно заметил что-то там, впереди, между мною и этим влекущим к себе лесом, нечто, не вяжущееся с каждодневным опытом, феномен, который во сне показался бы ничем не примечательным, но был бы совершенно невозможен в действительности. Пока я ковылял по этому отлогому склону, собирая остатки сил, я вдруг почувствовал, что передо мной было место, освещенное слабее, чем все вокруг, залитое лунным светом; какая-то зона более тусклого света, протянувшаяся по обе стороны от меня, но не по прямой, как луч прожектора, а по какой-то извилистой линии, как будто обрисовывая контуры кряжа. Я знаю, что это не соответствует законам физики, что такое слабое свечение не может быть видимо в более сильном свете луны, и тем не менее клянусь, что я это видел. Может быть, и на самом деле к тому моменту я уже был исключен из сферы действия не только человеческих законов, но и самих законов природы?

Ничего не могло удержать меня от попытки добраться до воды. И когда прошел первый приступ мучительной боли, вызванной движением, я пустился бежать, то и дело спотыкаясь. Наверное, я шел как слепой, с вытянутыми перед собой руками, потому что именно руками я сначала ощутил удар. Руки и кисти охватила жгучая боль, как от ожога, а потом сильный удар сотряс каждую кость, каждую клетку моего тела, пробился наверх, раздробляя все на своем пути, и вырвался из черепа; глаза пронзила острая боль, как от вспышки желтого света, и мое тело, лишившееся веса и утратившее сочлененность всех своих частей, полетело, вращаясь, подобно струе газа, вверх, в темноту.

ГЛАВА III

Собственное тело, несмотря на все его недостатки, — это вещь надежная, возвращающая уверенность в себе. Нет сомнений, я перепрыгнул через пропасть, но память моя до сих пор хранила воспоминание о той стороне. В моем сознании не возникали какие-то более или менее оформленные картины прошлого или слова, ну скажем, как бывает, когда человек вспоминает события прошедшей недели или прошлого года, но я хорошо понимал, что на этом свете существовал и раньше, что у меня была когда-то своя жизнь, своя непростая и довольно богатая событиями история — до тою, как я проснулся в этой чистой и удобной постели. Это мои собственные руки сомкнулись над пропастью, преодолев разрыв. Они бесспорно принадлежали мне, и я чувствовал в них слабую боль. Время от времени я поглядывал на эти аккуратно забинтованные и абсолютно бесполезные сейчас, но такие нужные и дорогие мне руки, лежащие передо мной поверх одеяла.

Если не считать легкой боли в руках, должен сказать, что я редко чувствовал себя так хорошо физически, так покойно и так свободно, как в то утро, когда начал размышлять над тем, где нахожусь. Это совершенно точно был отнюдь не первый день, когда сознание вернулось ко мне. Я понимал, что уже довольно давно находился в этой светлой просторной комнате, где пахло цветами и едва заметно лекарствами, мастикой для пола и чем-то дезинфицирующим. Выкрашенные в белый цвет двери и оконные рамы, красивые занавески на окнах и белая деревянная мебель были знакомы мне; я узнавал лица двух моих медсестер-сиделок: они ухаживали за мной уже много дней. Но в этот день закончился мой постепенный переход от пассивного восприятия к активному наблюдению.