Читать интересную книгу Повести - Петр Замойский

Ванька подошел ко мне. Он весело рассказывал, кто что ему дал. Вынул сдобную лепешку. Гладит ее, нюхает, намеревается откусить, но снова кладет за пазуху.

 — Это братишке. Три года ему. Белый, как барашек. Люблю его.

А я кому дам подарки? Всех перебрал — некому. Мать? Мне вспомнилось ее страдальческое лицо, когда она подошла ко мне возле церкви. Мать! Люблю ли я ее? Не знаю. Отец — тот другое дело. Хотя он мне и дает книги и вместе с ним читаем, я его не люблю. Это он виноват, что мы бедные.

Ванька зовет меня к толпе мужиков. Они стоят на берегу оврага. Среди них кузнец Самсон и богомол, друг моего отца, Василий, по прозвищу «Госпомил». Они спорят. Там же увивается сосед наш — Иван Беспятый. Нетрудно догадаться, что разговор идет о японской войне. Как сойдутся, только об этом и крик. Или о земле. Спорам этим нет конца.

 — Пойдем послушаем! — зовет Ванька.

 — Коровы убегут.

 — Убегут — приведут, — пояснил он мне. — Первый день нам ничто.

 — Если ничто, пойдем.

Только издали, сквозь коровий рев казалось, что мужики молчат. Когда мы подошли ближе, то убедились, что они кричат. И не только Самсон с Василием, но и староста, и писарь Апостол, и десятский Шкалик. Шкалик смеется:

 — Эт–та, бают, прошлый год царь‑то по фабричным из пушек прямо трахнул!

Против Шкалика дядя Василий. У него одутловатое, красное лицо. Он спокойно объясняет:

 — Царь все могёт.

 — Могёт?! — злится кузнец Самсон. — Как же могёт он стрелять в людей? Кто такую власть дал?

Василий переступил с ноги на ногу.

 — Царь вроде бога на земле. Что хоть может сотворить!

 — А «не убий»? Что твоя библия на это?

 — Библия — книга книг, — ответил Василий Воспомил, — все в ней, как в нотах. Десять заповедей даны Моисею на горе Синай. Брата убивать нельзя, а бунтовщиков сам бог возле вавилонской башни повалил тыщи. Не бунтуй! Все по библии применимо, куда ни поверни.

 — Повернул бы я твою библию, — вспылил кузнец, но ему не дал договорить Шкалик. Он все хихикал, маленький такой, щупленький.

 — О земле, Василий, скажи. Нет, слышь, хотенья у старухи барыни нам исполу землю сдать. Слышь, кокшайским отдает.

 — Власть над землей дана ей от царя, — пояснил Василий.

 — Власть‑то власть! — завертелся Шкалик. — А земля, по–твоему, чья?

Он круто остановился против Василия. В глазах у него забегали лукавые огоньки.

 — Чья? — спокойно переспросил Василий. — Ишь, хитрый! Земля господня. Как он ее сотворил…

 — Ага! — подхватил Шкалик, заметив улыбки мужиков. — Господня? Сотворил? А дворянка, коя живет в городе и не сдыхает, она что сотворила?

 — Имеющий уши, да слышит! — улыбнулся и Василий. — Только не всякое ухо с понятьем. Кто барыня? Госпожа. Кто землю сотворил? Господь. Вот и есть они сродственники!

От такого ответа Шкалик даже взвизгнул:

 — Эт–та ловко!

 — Ну вас к черту! — плюнул кузнец. — Что в брюхе, что в голове — мякина. С попом и то легче: тот рассуждение имеет.

 — С ним за такие разговоры в арестантски роты угодишь, — сказал староста. — О степи надо думать. Как бы барыня другим не сдала.

 — Не в барыне дело. Всему голова управляющий! — крикнул Иван Беспятый.

 — Кого пошлем о степи хлопотать? — спросил староста.

 — Сам поезжай. Вон Ивана, как раненного япоиш кой, возьми.

 — И Василия, — подсказал кузнец, насмешливо оглядывая мужиков.

 — Ну вас к богу! — отмахнулся Василий. — Мне сеять пора.

 — Ишь, ему сеять! Сев для всех один.

 — Ты для опчества постарайся.

 — Постарайся! — словно сговорившись, загудели мужики.

 — По библии жарь старухе. Глядишь, прослезится, скастку даст.

 — Не даст, пригрози адом.

Подошел отец. Он стал около Василия, вынул табакерку и начал угощать его. Василий о чем‑то шепнул ему, отец заискивающе кивнул головой. Мне стыдно за отца, за то тряпье, в которое он одет: эта поповская полукамилавка на голове, заплатанный пиджачишко, делавший отца похожим на пеструю корову, штаны из старого мешка, на ногах размочаленные лапти, из которых торчала солома…

«Господи, у всех отцы хоть на людей похожи, а мой…»

Я так пристально уставился на отца, что он заметил мой взгляд и виновато улыбнулся. Жалость и брезгливое чувство снова охватили меня. Я кивнул отцу. С несвойственной ему торопливостью, на ходу закрывая табакерку, он направился ко мне. От него пахнуло табаком и мятой.

 — Ты что, Петя? — спросил он, глядя вниз.

 — Зачем сюда пришел? — злобно прошипел я.

 — Мать послала. Помочь, слышь.

 — Помощников и без тебя много. Хоть бы лапти подковырял. Суешься на люди! Сидел бы дома!

Отек, вздохнул. Мои слова, видимо, напомнили ему укоры матери. Когда она его ругает, он молчит или печально вздыхает.

 — Держи‑ка гостинцы. Неси домой ребятам, — сказал я.

 — Это давай, — оживился отец.

Пальцы у него толстые, в глубоких трещинах. Трещины черные. В них не то земля, не то табак. Страшно отдавать отцу в такие руки сдобные лепешки, курники. Пока он несет, все пропахнет табаком.

 — Куда положишь?

 — А в карманы…

 — Нет…

Я снял сумку, выложил в нее почти все, что было у меня, себе оставил три лепешки и. кусок курицы. Отец и стоять больше не стал. Я посмотрел ему вслед, и стало легче, что он ушел с глаз долой.

 — Эге–ей! — раздались крики с луговины, где стояли мужики и дядя Федор.

Мы побежали туда. На поляне, немного поодаль от стада, сцепились две коровы. Их разгоняли, били, но от этого они еще более свирепели. Рога у них переплелись, словно кто спаял им лбы. Они бегали, упирались, отступали, но не могли отцепиться. Не раз я видел, как бодались коровы, но такой схватки видеть не приходилось. Это не просто «рога почесать», а настоящий бой, злобный, свирепый. Страшно смотреть. Им кричали, свистели, но никто близко не подходил. В таких случаях, когда коровы совсем освирепеют, они могут посадить на рога любого, кто вмешается. Хозяева коров ушли домой. Мужикам и парням было любопытно, какая победит. Это напоминало собачью травлю. Лишь несколько баб то и дело вскрикивали, когда одна из этих коров вдруг гнала другую, прижимая ее и стараясь сбить с ног.

 — Вымя, вымя пропорет.

Старик пастух держал наготове длинную, тяжелую ременную плеть.

 — Дядя Федор, разнять бы, — испуганно сказал я.

 — Сейчас конец. Хоря свое возьмет.

Хоря — огромная, сухожилая корова с высокими рогами. Прозвана она по имени своей хозяйки старухи Февроньи.

Вторая корова черная. Прозвище у нее Дода. Ростом немного ниже Хори, но плотная, упитанная. Нелегко Хоре с ней бороться, но старик уверял, что Хоря одолеет Доду. И верно, скоро Дода начала отступать, скользить ногами и уже держалась не прямо, а косо, пригнувшись. Вдруг Хоря, чуть отступя, так ударила ее лбом в лоб, что у Доды подвернулась шея и она припала на передние ноги. Моментально Хоря метнулась к ней, ловко поддела огромными рогами под передние ноги, и Дода, взревев, грохнулась на бок. Заслышав какой‑то особый, жуткий рев Доды, почти все коровы, пригнув головы, бросились к ней, но Хоря сама свирепо взревела и с разбегу бросилась на первую же подбежавшую корову. Та метнулась прочь. Тем временем Дода встала и, качаясь, пошла в сторону.

Страшный поединок изумил всех. Но еще более изумились, когда эти же коровы снова сошлись, покосились, что‑то промычали, а потом принялись облизывать друг дружке шею, спину, бока.

 — Ах, черт! — воскликнул Иван Беспятый. — Выходит, помирились.

 — Небось и ты с японцем целовался.

 — Пойди ты с косым сатаной в болото! — рассердился Беспятый.

 — А все‑таки япошка отгрыз тебе пятку?

 — Я ему глаз вышиб.

 — Где уж глаз! Ты небось удирал от него, а он тебе по пятке шашкой.

Беспятый хвалился, что если бы Куропаткин не струсил, быть бы японцу битым. И в который уже раз повторял:

 — Стены‑то крепкие были у нас, да столбы гнилые.

После разговоров о японской войне всегда переходили к разговорам о земле: даст царь солдатам прирезку или нет? Беспктый уверял, что раз царь обещал награду, землю прирежут.

 — Есть такая от него бумага. Лежит у земского начальника.

 — А ты сходи к нему, — посоветовали Беспятому.

Но Иван утверждал:

 — Он сам к севу прискачет.

Над Беспятым посмеялись. Наговорившись, мужики и бабы постепенно разошлись. Мы остались одни.

Коровы, как нарочно, снова начали убегать домой. Мне, Ваньке и Данилке то и дело приходилось за ними бегать.

Подержав коров некоторое время в куче, мы пустили их домой. Дядя Федор и я шли передом, с первого же дня приучая стадо к порядку.

После ужина я сходил к учителю, переписал урок и, чего со мной никогда еще не было, усталый, лег спать раньше всех. Снились мне коровы, крики людей, хлопанье кнутом, матерная ругань и презрительный взгляд чьих‑то не то девичьих, не то коровьих глаз.