Теперь пришла очередь и Лазаревичу становиться хамелеоном.
— Он как есть был свинья, — пришла на помощь своему повелителю Фетинья. — Представился мне, будто влюблен в меня, и каждодневно дарил знаки сердечного внимания…
Лазаревич вскрикнул то ли от несчастной фетиньиной услуги, то ли от запоздалой ревности.
— Теперь посмотрите, в какое лютое положение он меня привел, — продолжала Фетинья. — Ведь он оказался женщиной!
Вскрикнули уже все, даже невозмутимый Кузьма.
Минеев был женщиной?!
— Истинно! — Фетинья перекрестилась. — Мужеского полу, но без мужеских отличий.
— Этого меж людей никак не может быть! — воскликнул Калентьев.
— Отчего же? — важно возразил Вертухин и обратился к присутствующим. — Сядемьте за стол и я объясню.
В виду нового обстоятельства он словно забыл про свои обвинения и про тот предмет, с коего начался разговор.
При его словах приказчик Калентьев оборотился к окнам. За окнами было тихо. Должно быть, запершие дом люди пошли в другие места отымать достаток у порядочных и ныне беззащитных господ. Калентьев без опасений присоединился к компании, усевшейся за стол.
— В государствах, не менее достойных, нежели наше, есть престранный обычай, — начал свое нравоучение Вертухин. — Мальца, у коего, на его несчастье, обнаруживается пресладкий голос, берут и… — Вертухин стригнул большим и указательным пальцами и прицокнул языком. — Малец подрастает, однако же его голос остается в сбережении, безо всяких перемен даже к старости. Выглядит он истинно как мужчина и никто не скажет, что он не мужеского полу… В стране Италии ныне живет некто Фаринелли, певец, искусней коего не было от роду человеческого. Его настоящее имя Карло Броски. Его старший брат кастрировал всех своих младших братьев. Пол в их бедной хижине был залит кровью по колено. Выжил только Карло. Теперь ему оказывают почести, как особе королевской крови, он богат и знаменит на весь просвещенный мир. И все только потому, что имеет ключ к самым чувствительным человеческим внутренностям.
— Все это изобличает в тебе большие познания, — сказал Лазаревич с претензией на насмешку. — Но к чему ты это нам говоришь?
Лазаревич в свой черед будто и с самого начала не имел никакого страха перед бунтовщиками и выглядел совершенно спокойным.
— Позвольте мне продолжить, — заговорил опять Вертухин. — Этот Фаринелли превысокого росту и ходит, будто на каждом шагу подпрыгивает. Он женский угодник, каких свет не видывал, и дамы по нему с ума сходят. Особенно потому, что любовную страсть к нему иметь можно, однако же забеременеть нельзя. Таковы все кастраты. То ли они мужчины, то ли ангелы, — Вертухин внимательно посмотрел на Фетинью.
— Я остерегаю всех негодно думать о моей матушке сестре! — Лазаревич придвинулся к столу, как бы загораживая от всех сидящую рядом с ним Фетинью.
— То-то тебя разобрало, — пробормотал Вертухин и уже громче сказал: — В стране Италии никогда не было евнухов, а в Персии они есть по сей день. Не все из них стерегут гаремы, кое-кого посылают за пределы родины с тайной миссиею…
Все замолчали, уставившись на Вертухина, будто он сказал гадость.
Прежнего шума давно уже не было слышно, но далеко за окнами трепетало зарево, бросая в дом кровавые блики. Злодеи, закрывшие их в доме, могли вернуться каждую минуту. И что было делать? Оставалось отдаться на милость судьбе и ждать развязки, доброй или несчастной.
— Слышал я, Калентьев, — сказал Кузьма, один из всех стоящий поодаль, у комода, — у тебя большое горе приключилось. Будто бы твоя Прасковья от заушницы преставилась.
— Всему воля божия, — отвечал Калентьев со скорбью в голосе, но втайне обрадованный, что Кузьма увел разговор с неверной и опасной темы. — Одно утешение, что смерть ее была геройской.
— Ужель так ничего и не помогло?
— Мы и касторкой, и настоем козьего навоза ее поили, и осиновой корой, отваренной в святой воде, кормили. Один господь бог знает, чего только не делали…
— Настоем козьего навоза?! — переспросил Вертухин, озадаченный до крайности. — И она пила?
— Пила! — сказал за Калентьева Кузьма. — Куды ей деваться. Хайло раздвинули и залили. Визжала и брыкалась, но халкала.
Кузьма, за месяц пребывания в Билимбаевском заводе изучивший все подробности местной жизни, говорил о болезни и лечении Прасковьи с отменным холоднокровием, но Вертухину, к такой простоте не привыкшему, сжимало внутренности в гармошку.
— Да как ее только не вырвало!
— Визжала она только поначалу, с непривычки, а потом пила с удовольствием, — сказал Калентьев. — Правда, вскорости легла и ноги начала вытягивать. Пришлось на крайности пуститься, уши прижигать каленым железом…
— Уши каленым железом?! — оборотился к нему Вертухин. — Экие живодерства вы здесь творите!
— Да за ради ее же здравия, — возразил Калентьев невозмутимо. — Только и это не помогло. Она стала совсем трудна и наконец одолело ее жестокое несчастие. Жалость такая, что и не сказать. Я знавал многих, но не было между ними более целомудренной и чистосердечной, нежели моя Прасковья.
— Я не слышал, чтобы в Билимбаевском заводе нынче были похороны, — сказал Вертухин, отчего-то придирчиво разглядывая Лазаревича, будто почитая его за главного здесь враля.
— Да мы ее в тот же день закоптили! — сказал Лазаревич. — Шпагой закололи и закоптили. Неужто мы могли допустить ее издыхания? Слыхано ли, пять пудов одного только сала потерять!
— Тьфу! — выругался Вертухин. — Следственно, это несчастное приключение тоже было со свиньей?
— Я вам битый час тщусь доказать, что мы употребляем шпаги единственно для протыкания свиней!
Вертухин встал из-за стола и выглянул в окно. На тускловатый от пыли и копоти снег заводского двора ложились отблески из горнов, но, перебивая их и разрастаясь, колебалось в небе зарево пожара. Горел склад древесного угля.
Сердце Вертухина закипело от такого разорения. Без угля чугун в домне остынет и сядет в ней огромной глыбой — «козлом». Убрать «козла» из домны можно будет только разломав ее до основания. Потом придется строить домну заново. Следственно, до лета завод будет стоять. Полгода российская империя не получит отсюда ни фунта чугуна.
Людишки, придумавшие эту богомерзкую и гибельную уловку, находятся где-то рядом с ним, Вертухиным. А он в это время слушает повести о злосчастных свиньях и ждет собственной погибели!
— Кузьма, шпагу господина Минеева со всей осторожностию оберни в тряпицу и не давай никому до нее дотронуться! — приказал он и поворотился к Фетинье: