его изменчивость служила залогом его постоянства, мы двигались вокруг горячих всполохов, а клочкастые тени повторяли наши движения. И, вот, однажды, они перестали это делать. Не помню, кто первый заметил, что рисунок танца на стене, не совсем совпадает с нашим, но вскоре это стало очевидно для всех. Послушные некогда тени бесновались в дикой пляске, хаотично, как летучие мыши, потревоженные во время сна. Мы пытались не обращать внимания на ошалевшие пятна, но это было не просто. Неожиданное соседство смущало и пугало своей необъяснимостью. Мы были растеряны, и вздохнули с облегчением, когда они, наконец, исчезли. Их просто не стало, а мы постепенно вернулись к танцам, прекрасным в своем совершенстве.
Но одна тень осталась. До сих пор не понимаю — почему она выбрала меня, возможно, раньше она была, именно, моей тенью. Я, тоже, чувствовал странное влечение. Так тянутся друг к другу запахи мяты и чабреца, чтобы слиться в едином восхитительном аромате. Моих друзей не радовала эта связь. Тогда тень стала приходить утром, в самое темное время, когда костер уже погашен, её никто не мог видеть, но я знал, что она здесь и с ужасом понимал, что она зовет меня с собой. Туда, куда ушли её взбунтовавшиеся собратья, в мир, которого никто из нас не мог даже вообразить. Да, и существовал ли он, вообще? Неудивительно, что однажды я последовал за невидимым шепотом, не отдавая себе отчета о возможных последствиях самого безумного поступка в моей жизни.
Я физически ощутил, как с треском рвется связь между мной и единственно возможной реальностью, и незнакомое нечто, мешающее дышать и двигаться, навсегда застревает между лопаток. Когда же я, все-таки осмелился сделать первый, осторожный вдох, в меня проник тихий, но настойчивый запах, навсегда увязавшийся в моем сознании с непоправимой потерей. Теперь я знаю, что так пахнут старые кирпичные стены»
Тут Ванька остановилась в прошлый раз. Следующий абзац был вполне разборчив, и она быстро переписала его в тетрадь:
"Наши беглецы обзавелись собственными тенями. Их жизнь настолько странна, что вернувшись домой, я не смогу рассказать о ней, а если и смогу — мне, навряд ли кто-то поверит. Я не стал одним из них, но иногда я в них играю. Мне не холодно, но я представляю, что ощущаю холод. Тогда я беру в руки чашку с горячим чаем и подсаживаюсь к батарее…, или к другой тени, и представляю, что почувствовал тепло. Я очень много знаю о чувствах от кошек. Всегда любил кошек. Даже в те времена, когда они с ленивым высокомерием взирали на наши танцы, врывались в хоровод, гонясь за чем-то, видимым только зелеными кошачьими глазами, распугивали наши, тогда еще послушные тени, не отбрасывая собственных, как будто не заслоняли огня своими удивительными телами. Здесь мы с ними почти друзья (насколько кошка, вообще, может быть другом)"
Дальше разбирать стало труднее. Строчки ползли вниз, буквы путались, как нитки у неумелой вязальщицы, в конце концов, превращаясь в бессмысленное сплетение петелек и крючков. Так мог писать человек, внезапно и быстро начавший пьянеть и засыпать. Удивляло только то, что в таком виде он умудрился написать еще шесть с половиной страниц. Листки, надежно хранившие свою тайну, насмешливо шелестели в руках пригорюнившейся шифровальщицы. Но, вдруг, в конце четвертой страницы знаки снова сложились в несколько строчек связного текста:
"Проснешься, бывало, мертвее индейского бога,
Старого трудоголика в змеиной коже с блеском.
Собственная валяется с вечера у порога.
Влезть бы обратно, новая-то за ночь не отросла.
Свет из-за шторы дергает лицевой нерв, как леску.
Кобенюсь этаким хитрющим лещем-недотрогой.
Опасность! С кофе начинаются понедельники».
— Ого!
Ванька облизнулась от удовольствия. Это была, действительно ценная находка: первые стихотворные строчки, которые она смогла прочесть.
— Да, ты поэт, дедуля! Жаль, что ты так не вовремя «засыпаешь» или…, черт тебя знает: что с тобой происходит! Тааак…, это пропало, это — тоже, а тут уже можно.
«Иногда я думаю, что наши тени были бы счастливее, повторяя наши движения.
Им нас не хватает. Я знаю это потому, что они пытаются заставить танцевать мир вокруг себя. Хороводы знаков, осколки цветов и обрывки линий…
Теперь я понимаю, что наши тени ушли за смыслом. Я и сам променял гармонию на понимание. Хотят ли они вернуться? Хочу ли вернуться я? Существует ли, вообще, то место, куда можно вернуться?
Кстати, ту тень, которая заманила меня в этот рожденный сомнениями, полный энергии и беспомощности мир, я не встречал больше никогда».
— Это все что ли? Сказочке конец! А самого интересного я так и не узнаю?!
Остаток страницы занимал карандашный набросок пересекающихся линий, плоскостей и стереометрических фигур. Следующая начиналась так:
«Молочница сегодня дочку вместо себя прислала. Ох, и деваха! Груди из кофточки так и прут! Такую потискать вечерком — одно удовольствие!»
— Надо же, какой шустрила, — пробормотала невольная исповедница, возвращаясь назад, к рисунку.
Кубы, шары и пирамиды, рассеченные плоскостями и проколотые прямыми, вторгались на территории друг друга, закручиваясь в единую, уходящую в глубь листа спираль.
В кухне резко заработал холодильник, доисторический «Минск», доставшийся от Марии Ивановны, по уровню звука могущий дать фору небольшой стереосистеме. Девушка вздрогнула и легонько коснулась пальцем планшета. На экране высветилась сегодняшняя дата и время: 03 ч.56 м. Она с удовольствием потянулась, радуясь, что завтра воскресение. И еще она подумала, что надо бы купить часы. Настенные, чтобы тикали.
4
На тротуаре впереди никого не было, и велосипед сам собой побежал быстрее. Хорошо, что Ванька не осталась вчера на пятничном корпоративном «заседании», отговорившись плохим самочувствием. На самом деле чувствовала она себя прекрасно и вчера, и, особенно, сегодня, после одиннадцати часов сна и чашки кофе. Той же дорогой, что и месяц назад она подкатила к знакомой уже арке, свернула, лишь немного сбросив скорость, и тут же резко крутанула руль в сторону, почти положив велосипед на землю.
Под аркой, на фоне стен, бликующих от неизвестно какими путями проникающего света, двигалась в безмолвном шаманском танце маленькая фигурка, неловко припадающая на левую ногу. Снятый с неё ботинок танцовщица держала в руке вместо бубна, потряхивая им, как будто для того, чтобы заставить зазвенеть невидимые колокольчики на ободке. Один рукав мятой голубой рубашки был надорван. Жидкие волосики тихо шевелились на сквозняке.
Ванька прокралась вдоль противоположной стены, осторожно, как опоздавший на представление зритель, придерживая велик, чтобы не брякал, и рефлекторно подстраивая шаги в такт движениям неизвестной исполнительницы.
И, как и в прошлый