Стоит отметить, что некоторые советские власти и правительство Советского Союза не относилось к человеческим интересам так уж пренебрежительно, даже в мелочах. Например, все забранные на хранение у граждан приёмники были в конце войны возвращены в целости, за исключением небольшой части некоторых марок, которые были разобраны для военных целей.
Возможно, что по той же самой причине Колмогоров был совершенно неспособен читать понятно для других доклады и лекции. Таково мнение многих математиков. В то же время, разговоры на математические темы с отдельными людьми он вёл вполне нормально. Я это помню и по себе, и могу судить по тому, как у него много учеников.
Хочу отметить ещё одну отрицательную черту колмогоровского характера, с которой сталкивались, я думаю, все, имевшие с ним дело. Это — неконтактность. Беседуя с человеком, Колмогоров очень часто вдруг прекращал разговор, просто отвернувшись и уйдя в сторону, без всякого предупреждения. Я замечал это много раз. На всех эта манера разговаривать производила, конечно, крайне неприятное впечатление. Она воспринималась как пренебрежение, презрительное отношение к собеседнику. В действительности же, возможно, было совсем другое. Колмогоров внезапно отрывался мыслью от разговора и перескакивал для себя на другую тему.
Особенно забавен случай разговора Колмогорова с академиком Петром Петровичем Лазаревым в начале пребывания Колмогорова на посту академика-секретаря Отделения. Желая представиться новому академику-секретарю, Пётр Петрович Лазарев подошёл к нему и сказал: «Я — академик Пётр Петрович Лазарев». Колмогоров, не отвечая ничего, отвернулся и пошёл прочь. Лазарев повторил свою попытку ещё два или три раза, и, наконец, Колмогоров сказал ему: «Ну, чего Вы хотите? Я и так знаю, что Вы — Пётр Петрович Лазарев. Чего Вам надо?» И снова пошёл прочь. Быть может, той же неконтактностью объясняется и то, что Колмогоров весьма непедантично относится к своим обязанностям. Так, будучи членом редакции «Математического сборника», он в течение последних семнадцати лет пребывания в редакции в самом точном смысле слова ни одного раза не был на заседании редакции.
Колмогоров является членом комиссии по Чебышёвским премиям, председателем которой состою я. Так как для принятия решений комиссии необходим кворум, присутствие каждого члена комиссии весьма важно.
Несмотря на все усилия, я никогда не бывал уверен, что Колмогоров явится на заседание. Бывало, выбирается заранее удобный для него день и час, посылается письменное извещение, накануне или в день заседания он по телефону предупреждается о том, что будет заседание комиссии, и, тем не менее, к моменту начала заседания Колмогорова часто не было. Однажды, когда уже все собрались, я позвонил к нему на квартиру, и он сообщил мне, что очень извиняется, так как забыл о заседании и сейчас придёт. В другой раз он просто не явился, несмотря на то, что обещал сейчас прийти, а пришёл часом позже на заседание другой комиссии. Всё это затрудняет деловые отношения с Колмогоровым, тем более, что очень часто он бывает неоправданно груб с собеседником. Я это знаю по себе.
Таков был человек, который в середине 60-х годов по рекомендации руководства Бюро Отделения математики курировал математику в средней школе. Вряд ли выбор руководства Отделения был сделан удачно.
Я отнюдь не претендую на то, что дал полное описание личности Колмогорова. Я указал лишь на те черты его характера и поведения, которые, как мне кажется, могли повредить в работе по руководству преподаванием.
Беда заключалась ещё и в том, что, поручив дело Колмогорову, руководство во главе с академиком Н. Н. Боголюбовым ни разу не проявило сколько-нибудь значительного интереса к тому, что происходит в действительности. Достаточно было бы хотя бы одному квалифицированному математику посмотреть на учебники, которые предлагаются для средней школы, чтобы стало ясно, что они никуда не годятся. Но такого, даже совсем поверхностного, просмотра не было сделано. Конечно, очень большая часть ответственности лежит на Министерстве просвещения СССР и на Академии педагогических наук СССР. Ведь именно они должны были контролировать новые учебники. Но они ничего не сделали. Многочисленные протесты рядовых учителей, направляемые в журнал «Математика в школе», либо в Министерство и Академию педагогических наук, грубо отвергались. На основании этого неудачного опыта некоторые руководящие работники пытаются и сейчас затормозить возврат школы к нормальному состоянию. Они говорят: была проведена поспешная реформа, и вот к чему она привела; мы не должны спешить, должны тщательно проверять и проводить эксперименты.
Мои родители
Мать играла в моей жизни неизмеримо бóльшую роль, чем отец. Она умерла на 93-м году жизни, когда мне было уже почти 64 года. До этого возраста я почти не разлучался с ней. Отец умер, когда мне было 18 лет. Кроме того, мои детские годы от 6 до 10 лет я провёл без него — он был в плену в Германии.
С матерью меня связывала большая взаимная любовь, а отец если и любил меня, то только до войны 1914 г. Так мне казалось тогда. После его возвращения из плена наши отношения уже были лишены всякой теплоты. Моя мать — Татьяна Андреевна, до замужества Петрова, была умной, незаурядной женщиной. По её рассказам я знаю много о её жизни того периода, который ещё сам не мог наблюдать. Отец — Семён Акимович Понтрягин. Об отце я знаю меньше: кое-что по рассказам матери и по собственным воспоминаниям.
Мои отношения с матерью в различные периоды жизни были очень различными. В детстве они не были безоблачными. Бывали случаи, когда она наказывала меня за проступки, в которых я не был повинен, и обида за это надолго сохранялась в моей детской памяти.
Отец и мать были жестоко потрясены тем, что я потерял зрение. Отец вскоре тяжело заболел и стал быстро терять трудоспособность. Через три года перешёл на инвалидность, а через пять лет — умер. После этого мать проявила огромное самообладание и самопожертвование, помогая мне преодолеть трудности.
Не имея никакого систематического образования, она помогала мне готовить уроки, когда я был в школе, читала мне книжки не только по гуманитарным разделам школьной программы, но и по математике, которой совершенно не знала, причём книги по математике далеко выходили за пределы школьной программы.
Когда я готовился к поступлению в университет, она за десять дней прочла мне 700 страниц обществоведения. От этого чтения мы с ней совершенно одуревали.
Мать выучилась читать ноты и помогала мне в моих занятиях музыкой. Когда я стал студентом университета, она читала мне довольно много книг по математике, в частности на немецком языке, которого также совершенно не знала. Позже помогала мне в моей научной работе, читая книги по математике на русском и немецком языке, вписывала формулы в мои математические рукописи, которые я писал сам на машинке, пропуская места для формул. Часть формул в моей первой книге «Непрерывные группы» (которая стала впоследствии очень известной) были вписаны ею, и работа над редактированием рукописи проводилась частично с нею.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});