1.14
Ту-у-у-ту-у-у, гудит туманный горн теплохода. Тумана нет, ясно, солнечно, жарко. Одиннадцать часов утра. Лопасти теплохода бьют по воде, как лапы собаки, большой собаки, сорок метров в длину, два мотора в пятьсот лошадиных сил, остальное вывешено на ограде у входа на дебаркадер, название, год постройки, количество пассажиров — в общем, все.
Ту-у-ут, врет теплоход, еще приближаясь, весь белый, нет, труба коричневая, чуть скошена, градусов десять, над кормой реет красный флаг, нет, не пугайтесь, с белым крестом, трогательный, напоминает не помню какой австрийско-немецкий роман, где рассказывается о любви и туберкулезе, побочно о мире, прогнившем до мозга костей, рассмотрим-ка лучше теплоход, что прибывает к нам из-за деревьев.
Он приближается медленно.
Низкое глухое гуденье, как на иллюстрациях Дюфи.
Разноцветная кучка людей сидит на носу, на открытом воздухе, на солнце.
Наверху, на уровне верхней палубы, где щеголяют пассажиры первого класса, капитан, расфуфыренный словно англичанин в летнем костюме, осуществляет маневр тютелька в тютельку.
Длинное белое судно, как на картинке, подбирается к малой пристани, так, чтобы встать у трапа, чуть промахивается, еще попытка, задний ход, полегче, — вода, противясь, противореча, бурлит, — и вот, скрипя, уже подбирается, пристает к дебаркадеру.
Этот тип управляет своей махиной, надо видеть, лучше, чем я своим грузовиком, думает Премини, и сравнение его раздражает. Он подумал — грузовиком, а не музыкой. Он предпочел бы думать, сравнивая джаз и навигацию. Например, я хотел бы играть на саксе так же хорошо, как этот тип ведет свою посудину. Это правильно. С тех пор как он устроился работать, у него появилось ощущение, что он забывает джаз. Хотя это ведь всего лишь ощущение. Хотя оно ощутимо вовсе не всего лишь, и от таких ощущений в голову быстро лезут поганые мысли, и вот оно, доказательство: мысленно сравнил с грузовиком. Конечно, он может уверять себя, что поступает так ради куска хлеба, но мысль о запахе возвращается. Каждый вечер он отмывается как ненормальный, намывается как невротик, перемывается почем зря. Он спрашивает себя, чувствует ли Сесилия этот запах дерьма от него, даже в метре от, а чаще всего в двух.
Когда он приближается, она отдаляется, так уж лучше быть в метре от, это всяк лучше, чем вдали от, впрочем, не так уж это и далеко, только кажется, что далеко, а на самом деле совсем и не далеко, даже довольно близко, в добром метре от, дальше она не отходит, это даже хорошо — быть далеко и в то же время недалеко.
В сером, как обычно, вся в сером, застегнута до подбородка. Премини предпочитает платьица в цветочек с декольте, зияющим, когда девушки наклоняются. Но Сесилия — нет. Для женщины она очень высокая, очень чинная, очень элегантная, очень всё-всё, совсем не сексуальная, правда с безумным очарованием, которое идет от чего-то, чего, Премини так и не понял. Он спрашивает себя, почему она с ним. Он ниже нее. Всегда так далек от.
Как-то вечером он осмелился положить свою руку на, или, точнее, притронулся к ее левой руке. И что? Ах, да ну его на фиг. Нет уж, нет, ты скажи нам, что произошло. Ничего. Она отдернулась, как трепетный зверь, пружина, клубок нервов, кошка, которая наступает на большую осу и высоко отпрыгивает. Что дальше? Ничего, он оставил ее, ушел, у него была встреча в баре Фернана. С кем? С ударником, которого он знал по имени, понаслышке, он знал, что тот играл в знаменитом, даже очень знаменитом оркестре, встреча была важной, Фернан все устроил, поговорил с ударником, наверное, сказал ему много хорошего о Премини, потому что ударник, едва Базиль пришел, сразу, запросто, не послушав его, предложил поехать с ними в турне на шесть месяцев в Африку, это не Америка, это лучше Америки, но Премини. Что, Премини? Кто знает, что произошло. Я знаю, что произошло. Все очень просто. Просто глупо. Очень глупо. Хоть пощечин себе надавай. В его голове засела Сесилия, в правой руке он держал левую руку Сесилии, он сказал: Нет, сожалею, у меня жена, я не могу ее оставить. Да ты что, опешил Фернан. Фернан уставился на него, как он сам сейчас смотрит на Сесилию.
Ее глаза закрыты, голова чуть наклонена, откинута, она впитывает солнечное тепло, слегка прислонясь к перилам дебаркадера. Премини хочет приблизиться. Нет, бесполезно. Он все же приближается, ненамного, видит, что Сесилия вовсе не прислонялась, ее спина не касается перил, и глаза ее не закрыты. Прищурив веки, она смотрит на то, как люди сходят на берег.
Вот и наша очередь, говорит Премини. Вам не страшно? Они обращаются друг к другу на «вы», это прекрасно. Пока они будут обращаться друг к другу на «вы». Нет, отвечает Сесилия, а вам? Ну и ну, она улыбается. Немного, говорит Премини, воображая кораблекрушение, спасение, он плывет к ней, хватает ее под мышки, невольно трогает груди, как Джеймс Стюарт трогает груди Ким Новак в «Головокружении». Да, знаю, я зауряден. С чего вы взяли? спрашивает Сесилия. Ни с чего, отвечает Премини, ни с чего. Пошли? Они идут на посадку.
Он сторонится, это нетрудно. Она идет по сходням впереди него. Он следует за ней метрах в двух. Слишком близко, чтобы хорошо рассмотреть. Ему хотелось бы отойти назад, остановиться и наблюдать, как она удаляется, созерцать ее элегантность. Он медлит, одной ногой ступив на сходни, останавливается, отступает. Служащий Г. Н. К. глядит на него, Сесилия оборачивается, будто ищет запах дерьма, что несет ее кавалер, с которым она носится, — а почему? и что она в нем нашла, не считая саксофона, что болтается на животе, его голову, забитую музыкой, что идет из нутра, поднимается в голову и выходит через нутро и так далее по кругу? Вы идете? спрашивает она.
Да-да, отвечает Премини, и, отвечая свое «да-да», он попадает снова на звуковую дорожку «да-да», которая в тот день напомнила ему начало одной части одного из квартетов в посвящение Разумовскому. У него это был единственный комплект пластинок классической музыки. Он купил его подержанным из любопытства, а особенно из-за привлекательной цены. Послушал. Открыл спокойную красоту, на первый взгляд спокойную, это его потрясло, так потрясло, что он чуть не забросил любимый би-боп. Даже слушать их боялся, эти пластинки. Убрал подальше от глаз, ну это нетрудно, у него ведь так тесно, коробка большая, четыре пластинки, нет, три, ну, не важно, все равно на виду, она у него всегда на виду, он мог бы спрятать ее под кровать, но в итоге сказал себе: Подарю Сесилии.
Они все еще у вас? спрашивает он, прерываясь, протягивая билеты служащему Генеральной навигационной компании. Служащий в форме, пузатый, с физиономией, обгоревшей на солнце. Компостирует билеты, объявляя: На Лозанну, пересадка в Ивуаре, отправление в полдень. Вот, завершает он, поднимая глаза на Премини, глядя на светлый ежик бледного парня. Спасибо, говорит Премини, забирая билеты и проходя в тень внутри теплохода. У лестницы, что ведет к туалету, его ждет Сесилия.
В двух метрах от нее он останавливается и спрашивает: Пластинки Бетховена, которые я вам подарил, все еще у вас? Конечно, отвечает Сесилия с недоуменным видом, мол, что за вопрос. Вот уж правда, глупый вопрос, думает Премини, почему бы им не быть все еще у нее, даже если подарки обязывают, обременяют, да так, что порой желаешь избавиться от них, ей было бы лучше отказаться, она отказывалась, это я настоял, вы знаете, спрашивает он, что я чуть не бросил джаз из-за того, что слушал эту музыку?
Вы поступили бы неправильно, говорит Сесилия, это как если бы писатель, говорит Сесилия, прочтя какой-нибудь шедевр, говорит Сесилия, бросил бы писать, говорит Сесилия, он ведь может писать только свое, говорит Сесилия, и только он может написать то, что ему суждено написать, говорит Сесилия, и надо еще, чтобы у него было что написать, говорит Сесилия. Если это в мой адрес. Он, Премини, не видит связи, ему нечего сыграть, он ничего не сочиняет, он копирует, имитирует, наизусть воспроизводит Чарли. Все, что он знает, это то, что от игры на альте, нет, только во время игры ему хорошо, а как только он останавливается, ему становится хуже, и так было всегда.