Читать интересную книгу Моцарт в джунглях - Блэр Тиндалл

Я приходила к Хосе каждый день, пока он наконец не пригласил меня к себе после ужина. В его комнате я отпила рома и сделала затяжку, пока он перебирал пластинки. Сначала мы послушали симфонию Брамса, а потом из колонок понеслась «Просветленная ночь» Арнольда Шенберга. В полном восторге я бросилась на Хосе, а он погладил мои волосы. На занятиях я не появлялась неделями. Топливом для моей музыки была страсть, а не теория, английский и сольфеджио (пение нот без текста). Я была влюблена.

Хосе снял черный свитер с высоким воротником и рубашку-дашики, которые он носил каждый день, и запах его немытого тела смешался с запахом дешевых духов. Мы поцеловались под кульминацию брамсовского квинтета фа-минор. Хосе осторожно снял с меня футболку, носом ткнулся мне в шею и содрал с кровати покрывало. На простыне виднелась менструальная кровь другой девушки, но я позволила ему опрокинуть себя на кровать. Когда он впервые вошел в меня, больно не было.

– Спасибо, – прошептала я драматическим шепотом. Хосе замер.

– Да брось, ты не можешь быть девственницей, – пренебрежительно сказал он.

Когда я проснулась – около полудня – голова у меня раскалывалась. Я бросилась в медпункт за противозачаточными таблетками. Медсестра протянула мне форму согласия родителей на рецепт. Таблетки на год обошлись бы в четыреста баксов. Я не могла попросить родителей подписать эту форму – они немедленно забрали бы меня из школы, узнав, что я занимаюсь сексом, и я бы снова стала наполовину звездой, наполовину изгоем в обычной средней школе. Что касается другого варианта, мои родители, конечно, расщедрились на сорок баксов карманных денег в месяц, но на таблетки и этого не хватило бы. Я отправилась в городскую клинику на окраине Уинстон-Сейлема, куда пришлось ехать на нескольких автобусах. В Школе искусств Северной Каролины никогда не говорили о предохранении, но у старшеклассниц был особый фонд, предназначенный для оплаты абортов.

Затолкав бесплатные таблетки в футляр для гобоя, я принялась планировать побег из комнаты после отбоя, чтобы навестить Хосе. Один из комендантов всегда предупреждал нас о неожиданных проверках, так что никто никогда не попадался, и ангельский имидж учащихся оставался незапятнанным. На всякий случай я соорудила в постели «куклу», закрыв маленькую подушку коричневой шелковой блузкой, чтобы она выглядела издали как моя голова, и положив под одеяло резиновую руку, которая высовывалась оттуда как бы невзначай.

На двери стояла сигнализация, так что я выскальзывала в открытое окно, спускалась по веткам к боковой дорожке и лезла через забор. Меня поймали два раза. Третий означал временное исключение, но этой мере никогда не давали ходу. Нескольких студентов исключили из школы, но я была в безопасности. Гобоистов ценили слишком высоко.

Когда я научилась убегать по ночам, Хосе стал исчезать на несколько дней. Как-то я отправилась послушать его на мастер-классе (занятие на инструменте перед публикой), где он играл со своим преподавателем Вартаном Манугяном. Для Хосе это было нелегко – как концертмейстер он должен был подавать пример другим скрипачам. Мучаясь похмельем, Хосе горбился и сбивался, и звуки виртуозной чаконы Баха плыли и дрожали. Сбившись в третий раз, Хосе остановился, и скрипка работы Люпо бессильно повисла в левой руке. В ужасной тишине гулко тикали часы Манугяна.

– Я… извините, – прошептал он и выбежал из комнаты. Открытый скрипичный футляр одиноко лежал на полу, а Хосе бежал в подвал, к тупику у какого-то кабинета. Воздев скрипку над головой, он ударил ее о бетонную стену. Лакированная ель треснула, гриф из черного дерева и порожек разлетелись на куски. Струны лопнули. Нутро скрипки обнажилось впервые за два столетия.

Хосе появился через пару дней, выглядя хуже, чем когда-либо.

– Шлюха, – буркнул он мне и устроился у окна репетиционной комнаты, где и поцеловал – у меня на глазах – свою новую любовь, изящную темноволосую скрипачку по имени Тереза. Лет ей было около двадцати пяти, и она явно злорадствовала над шестнадцатилеткой, которая впустую потратила свою девственность.

Парочка расхохоталась, когда я, бросив гобой, убежала и спряталась в мокрых зарослях кудзу. Закрыв глаза, я прислонилась к толстому дубовому стволу. У меня над головой во влажном, пахнущем жимолостью воздухе ухнула сова.

Постепенно я успокоилась и попыталась подумать о будущем. Я закончила половину одиннадцатого класса и не представляла, что буду делать после выпуска. Музыка затягивала и опьяняла. Но при этом зачастую она была скучной и, по-видимому, никуда не вела – будущее было разве что у парочки студентов.

В четырнадцать лет я вступила в профсоюз музыкантов – на тот случай, если кто-нибудь предложит мне подработать. Раз в месяц я получала газету Американской федерации музыкантов. Проглядывая объявления на последней странице, за год я нашла всего четыре или пять предложений для гобоистов, в основном в местах вроде Уичито в Канзасе или Гранд-Рапидса в Мичигане. Зарплату там предлагали такую, что пришлось бы подрабатывать официанткой. Интересно, а кто-нибудь, кроме меня, вообще обращал внимание, что работы для нас нет?

Я просмотрела бюллетень Общества музыкальных колледжей, где тоже печатались объявления о работе в учебных заведениях. Чаще всего там требовалась университетская степень. Карьера преподавателя казалась мне частью замкнутого цикла: музыкант, не имеющий возможности выступать, учит все больше и больше музыкантов, которые тоже не найдут ангажемента.

Брат заканчивал Университет Северной Каролины, состоял в Фи Бета Каппа и получал диплом по математике. Он преуспевал по всем предметам и отлично научился обращаться с гигантским университетским компьютером, на доступ к которому у него было специальное разрешение. Перед ним открывалось множество путей. Он мог выучиться на юриста. В конце 1970-х он легко нашел бы себе работу с компьютерами.

А вот я чувствовала, что у меня вовсе нет никакого будущего. Я любила музыку, но постепенно начинала ненавидеть гобой – особенно потому, что так и не научилась делать трости. Я хотела поговорить об этом с родителями, но мне было стыдно за то, что я выбрала Школу искусств Северной Каролины вместо Эксетера. Жуткие оценки не позволяли мне перевестись в Эксетер. Я была не уверена, что меня возьмут хотя бы в один колледж.

Приближалось время ужина. Я сделала глубокий вдох и отряхнула одежду. Мне придется притвориться – как все здесь притворяются, – что мы движемся вперед, к чему-то интересному.

– Меня парень бросил, – всхлипнула я, стоя у двери мистера Данигана, сразу за классом ансамбля деревянных духовых.

Филипп, как я вскоре стала его называть, втащил меня в кабинет и запер дверь. Ему было сорок три года, и он только что расстался с молоденькой студенткой-флейтисткой, на которой был женат. Его репутация Казановы позволяла мне надеяться, что он не отвергнет меня, как Хосе. Мне было шестнадцать – это возраст согласия в Северной Каролине, – а в Школе искусств не запрещали связи со студентами и даже со старшеклассниками.

Филипп сказал мне, что я красивая, и велел держаться подальше от Хосе. В своей холостяцкой квартире он зажег свечи и включил музыку – «Liebestod» из вагнеровского «Тристана и Изольды». Влюбленные выпивают зелье и умирают вместе, чтобы найти истинную любовь в будущей жизни.

– Я могу перевести, – прошептал Филипп, отводя волосы с моего лица.

Иль не ясно вам?Иль однадолжна я слышатьэтой песничудной звуки —плач блаженства,всё сказавший,—песню мира,голос друга,лаской дивнойвдаль манящийи меня с собойвознёсший?

Филипп подхватил меня на руки и унес в спальню, пока Изольда пела последнюю песню своей великой любви. Расстегнув мое платье, он удовлетворенно вздохнул. Все это было довольно странно, потому что по возрасту он годился мне в отцы. Но, по крайней мере, он хорошо со мной обращался, в отличие от Хосе.

Шли недели, он учил меня заниматься любовью и получать удовольствие. Еще он заставлял меня делать домашнее задание и дал мне почитать «Лолиту». По вечерам мы катались по полям на его мотоцикле BMW и приезжали в общежитие перед самым отбоем. Мы вместе готовили в его крохотной кухне. Он играл мне Брамса, Баха и Пуччини. Мы лежали на полу у него в гостиной, слушая «Тристана и Изольду» и следя за поющими по партитуре, взятой из библиотеки.

Летом я отправилась в Италию со студенческим оркестром, а Филипп был нашей дуэньей. В Ассизи мы ходили по базилике и рассматривали фрески Джотто. На стенах мерцали свечи, и мы обнимались прямо в крипте Святого Франциска перед концертом. В Сполето мы с Филиппом (и другими музыкантами) ужинали в ресторане, а какой-то старик играл в бочче под навесом из растений. Барашек жарился на открытом огне. Каждый день мы пожирали лингуини с трюфелями зимнего урожая и пили молодое красное монтефалько из стаканов для воды. Объевшиеся и сонные, мы забирались в оливковые рощи, пока весь город дремал после обеда. Когда лучи вечернего солнца касались римских акведуков, я садилась верхом на Филиппа. В моих волосах запутывались опавшие листья, на юбке были пятна от фруктов. Небо темнело, мы пили бренди «Векья романья» прямо из бутылки, и Филипп пальцами выбирал сучки из моих длинных волос.