Читать интересную книгу Родная сторона - Василий Земляк

Товкач почти лег животом на стол.

— О, вы уже приехали?! Просим, просим! — показал он на стул возле молодого фикуса. — Садитесь, пожалуйста, дорогой гость!

Гость неторопливо положил на скамью вещи и подал Филимону Ивановичу худую руку.

— Живан.

— А я главный барабанщик этого села, Филимон Иванович Товкач.

— Вижу, вижу, — почтительно сказал Живан. Он сел и, постукивая по столу сухими пальцами, стал разглядывать Калитку, сидевшего рядом. Реденький чубчик ежиком, воспаленные, словно от бессонницы, глаза и подбритые в две ниточки усики — все это Живан уже где-то видел.

— Вы не бухгалтер?

Калитка с присущей ему осторожностью переспросил, ткнув себя пальцем в грудь:

— Я?.. Бухгалтер.

Живан припомнил, что видел его в Талаях, когда привел из партизанского отряда Зою, и удовлетворенно погладил свою воинственную рыженькую бородку.

…Зря суетился Товкач, зря готовил пышный прием. Профессор пожелал отдохнуть с дороги, разыскал Зою и отправился вместе с ней в лес, к деду Евсею. Здесь был разведен костер, и Живану припомнились партизанские годы…

А на другой день дорогого гостя принимали в доме Мизинцевых.

* * *

Знаете ли вы, как украинская хата принимает желанных гостей?

На выгоне мальчик бегает за бабочкой, где-то поблизости тяжело гудят пчелы, нося мед, от ворот до порога задумчиво стоят цветы, словно сводный хор в красных, синих, белых одеждах. Тут и петушки-дисканты, и стыдливые лилии-недотроги в белых лентах, и синие колокольчики-весельчаки, и дикие маки-крестовики, предусмотрительно перекочевавшие сюда с пшеничных полей. А всем этим дирижируют желтые «царские короны», высокие, стройные, из всех царских корон на свете единственно нерушимые и спокойные за свою власть. И чудится, будто эти на миг примолкшие хоры по знаку «царских корон» обронили чистые и нежные голоса, и заслушалось все вокруг: и душистый двор, и лапчатые вязы, обнявшиеся над воротами, и даже мальчик, бегавший за бабочкой, остановился и прислушался… Молчат сторожа-деревья, старые, с дуплами, но еще красивые и сильные, молчит незатейливая хата Мизинцевых, и лишь маленькие, хитрые окна щурятся на солнце, словно глаза деда Евсея, который вышел из хаты встречать гостей.

Вы переступаете порог хаты, истоптанный злыми и добрыми людьми, и вместе с вами словно входят в горницу и лес и луг — каждое из этих угодий имеет в хате что-то свое: снопик вырванных с корнем васильков разглядывает себя в надтреснутом зеркале; на столе в простом кувшине склонили белые головки лесные красавцы ландыши; а луговая трава устлала пол душистым прохладным ковром. Уже становится тесно на столе обливным желтым тарелкам, на которых петушок-белоштан никак не может догнать чубатую курочку. Удрученно поднялся над столом жареный поросенок, выписанный Калиткой для этого случая по настоянию Товкача. А возле поросенка и хрен-крепак, и редька с хвостиком, и луковицы с усиком, и молодая картошечка, посыпанная укропом.

— Порядок на Руси! — потирает руки Купрей. Без него не обходится на селе ни одно семейное и несемейное торжество. У Купрея широкое, доброе, медовое лицо с ямочками на щеках. Профессор Живан поглядит на него и тоже улыбнется. А дед Евсей увивается вокруг стола, то вилку переложит, то передвинет тарелку, то ворчит себе под нос, выражая недовольство какими-то ему одному заметными непорядками.

— Может, обойдемся без Товкача? Семеро одного не ждут…

Шипит, пенится пиво, словно оживает в нем хмель.

— Ну так, будьте здоровы! — причащается дед. — Выпьем за то, чтоб такая жизнь была каждый день!

— Иначе и быть не может! — вставляет Купрей. — Такая задача перед колхозом стоит.

— Задача-то стоит, — скрипит дед, — да задачу на стол не кладут. Ты, Купрей, председатель над селом, а я простой человек, когда-то заправлял комбедом! — при этих словах он долил пива себе и профессору. — В моей хате нет беспартийных. Зою приняли в комсомол, Тимош на войне вступил в партию, а я партийный еще с тех времен… — Он показал на выцветшую групповую фотографию, прикрепленную гвоздиком к стене. — В комбеде предводительствовал в те времена и на законном основании считаю себя принадлежащим к партии. Одна Устя официально не определена.

— Как это не определена? — впилась Устя черными глазами в оторопевшего свекра. — А мой муж — это не то же самое, что я?

— О том и речь, что только официально не определена, — сдался свекор и продолжал свое: — О чем я говорил?

Из кухни донесся приятный баритон Товкача.

— Ой-ой-ой, какие ароматы! — Он просунул голову в дверь и, почтительно поклонившись, снял шляпу. — И ты тут? Без тебя и вода не освятится.

— Раз голова, то всему голова, — улыбнулся Купрей.

Положив шляпу на подушки, Товкач тоже присел к столу.

— Живем, как видите, — сказал он профессору. — Хлебушек свой, сало тоже не одолженное…

Но, заметив, что это не очень подействовало на профессора, пересел на другого конька.

— Вы нашу наглядную агитацию видели?

— Не все, — уклончиво ответил Живан. — Но кое-что запомнилось. Особенно из прошлогоднего.

— Из прошлогоднего?! — Товкач в отчаянии посмотрел на Купрея. — Извиняюсь, у нас вся агитация к уборке приспособлена.

— Зачем им твоя агитация? — виновато задвигался Купрей. — Давайте уж лучше обедать…

— И то правда, — засуетилась Устя. — Тимош, проси! Берите, дорогие гости, угощайтесь! — ухаживала она за Живаном. — Пробуйте поросятники! Немного не так приправлена. Нет перчика. С хренком пробуйте! Если что не так — извиняюсь.

— А чего еще надо? — принялся Купрей за поросятину. — Порядок на Руси!

— Ну-ка, гости, выпьем, чтоб дома не журились! — осмелел Тимош.

Все выпили и зашумели — всяк о своем.

— Так это правда, что вы хотите нашу Зойку в науку выводить?

— А почему бы нет? Девушке в самый раз учиться.

— Я ни при чем, что она школу бросила, — забеспокоился Товкач. — Это семейное дело Мизинцевых.

— Если все в науку пойдут, кто в колхозе работать будет? — бросила Устя и пошла на откровенность: — Вот вы ученый. Много с вами наработаешь?

За это она получила пинок от свекра и такой ответ от Живана:

— В том-то и беда, что некоторые ученые за своими колбами света не видят, жизни не чувствуют. А надо быть ближе к колхозной лаборатории.

— Так просим! — воскликнул Товкач. — У нас кругом сдвиги. Возьмем культурный уровень. Электричество, радио, телефон, водопровод думаем делать… — Товкач проворно поднялся, подошел к телефонному столику у окна и повертел ручку: — Алло, алло, Настя! Это ты? Меня никто не спрашивал? Если что — я у Мизинцевых. Беседую с профессором. — Положив трубку, обратился к профессору: — Видите, какие удобства? В Замысловичах этого нет… В Талаи надо вашу лабораторию!

— И я за это, — отозвался Купрей, одолев немалый кусок поросятины. — Однако нечем тебе, человече, хвалиться. Замысловичи нас трудоднем перетягивают.

— Как это перетягивают?

— А так, что культура села у нас есть, а культуры поля мы еще не имеем. И не надо, Филимон, хвалиться: мы, мы!..

— Ага! — вскипел Товкач. — Ты против профессора, против того, чтобы он обосновался у нас?

— Успокойтесь, успокойтесь! — улыбнулся Живан.

Товкач ударил себя кулаком в грудь:

— Я патриот своего села!

— И я патриот своего села! — горячился Купрей.

Однако скоро председатели помирились и уже улыбались друг другу. Но это было не что иное, как служебная привычка держаться на людях. А едва вышли на улицу, всякое согласие между ними пропало.

* * *

После обеда Живан снова хотел пойти в лес, но дед отсоветовал: «Зачем вам в лес на ночь глядя? В хате отдохнете, а там как захотите. Утро вечера мудренее. На зорьке рыбки наловим и отчалим в лес завтракать». Завел его на свою половину, сам разобрал нетронутую Зоину постель всю в подушках и пожелал доброго сна.

Сельские девушки редко спят на своих кроватях. Вздремнут где-нибудь на лавке или на кушетке, зимой — на горячей лежанке, а убранная постель в две-три горы подушек стоит нетронутая, чистая, как девичья честь. Годами стоит, и только большой гость может попасть на эту постель да и то лишь, когда положить его больше некуда. Но Живан этого, видно, не знал… Итак, пожелав гостю доброго она, дед Евсей тоже не пошел в лес, а стал готовиться к рыбалке.

Тем временем Зоя беспокоилась: на кого ей оставить телят? На кого же, как не на Яшу? Она встретила его возле родничка, когда он порожняком возвращался в Талаи.

— Постереги теляток. Часочек постереги… Проведаю дядю Живана — и обратно. Ты не знаешь, что это за человек!..

Яша важно сидел на возу и помахивал кнутом. Он любил, чтобы его просили. Если бы она сказала: «Яша, не смей приходить, не впущу в курень», — он бы обязательно пришел, а сейчас ломался и тем еще больше донимал девушку. Уже зашевелилась в нем злая мужская сила — против женской воли идти.