Читать интересную книгу Орлеан - Юрий Арабов

— Зачем пришли, девушка? — спросила Лидка клиентку, уронив на пол гребешок и наскоро обтерев его о свой халат.

— Мне бы… видал сассун, — пропищала та, как пищит котенок, которому наступили на хвост.

Лидка с сомнением окинула ее с ног до головы. Клиентка была совсем зеленой в прямом и переносном смысле, с тонкими куриными ногами плетью и в юбочке, не закрывавшей до конца мечту престарелых мужчин. Пупок был проколот интимной булавкой, прыщи на лице были расцарапаны и закрашены наскоро французской косметикой, сделанной в провинции Сычуань.

— Какой тебе сассун? — по-матерински добро спросила парикмахерша. — У тебя вся жизнь позади. Тебе известно, что полный сассун укорачивает на фиг голову?

— А мысли? — спросила клиентка.

— Так у тебя еще и мысли есть? — разъярилась Лидка, но не зло, а опять же сочувственно, дружески и тепло. — Какие же у тебя мысли?

— Меня интересует гностицизм, — ответило диковатое существо стесняясь. — И его связь с неоплатониками.

Лидка сделала вид, что не расслышала ее слов, и это было тактично, потому что не будем же мы обличать человека, испортившего воздух в приличном обществе.

— Это ведь о мальчишках, верно? — догадалась Лидка, потому что с детства была смышленой.

Клиентка кивнула.

— Твоя головка станет после сассуна как у курицы. Никакой неоплатонизм уже не поможет. Может, сделать тебе ирокез? Он как раз увеличивает объем головы.

— Видал сассун… — настояла та еле слышно.

— Двести рублей, — выдохнула Лидка то, что приберегала напоследок.

Сердце клиентки разорвалось на части. Кровь перестала течь, глаза от напряжения вылезли из орбит. Но это произошло с внутренней эфирной девушкой. Внешняя же, материальная, только кивнула с деланым равнодушием, услышав для Орлеана несуразную цифру. Села в кресло и закинула ногу на ногу.

Лидка включила электрическую машинку для стрижки баранов, так она про себя называла своих клиентов, дезинфицированную тем, что ей не стригли целых три дня. Надломленный провод слегка коротнул, заискрил, заиграл новогодним бенгальским огнем, но машинка, тем не менее, заработала и даже не убила мастера, который держал ее в руках.

Лида безжалостно стала брить шею поклонницы неоплатонизма, скрывая свое отвращение к философии, так как шея ей показалась не совсем чистой.

— Учишься где или так… прости господи? — спросила она, чтобы скрасить разговором свой рутинный труд.

— Много думаю, — уклончиво сообщила клиентка тоненьким голоском.

— Ты чего? Совсем, что ли?.. — вспылила Лидка, брея ее за ухом. — Гуляй побольше, а думать забудь. Поняла?

— Поняла. Я и так гуляю, вы не беспокойтесь.

— А я и не беспокоюсь. Я вообще спокойная, как жесть. А зачем гуляешь?

— Чтобы набраться впечатлений, — ответила девушка.

— А вот этого не нужно. — В голосе Лиды неожиданно проснулась мать, которую она долго в себе уничтожала и которая начала противоречить ей самой. — Мужики все одинаковые. Какие тут впечатления?

— А вдруг попадется что-нибудь такое… необыкновенное?..

Лидка вздохнула, припоминая из своей многотрудной жизни, попадалось ли ей что-то такое, о чем говорила клиентка. С одной стороны, вроде бы попадалось, но с другой… С другой все было фиолетово. Она открыла кран над раковиной, смочила расческу и слегка прилизала клиентке оставшиеся волосы.

— Ничего необыкновенного на свете нет. И мужиков это точно не касается.

— Но ведь без новых впечатлений нет процесса познания, — возразила клиентка.

— Это ты опять об этом своем? — взорвалась Лидка, потому что потеряла терпение. — Скажи, что тебя не устраивает?

— Меня не устраивает в гностицизме дуализм всего сущего. Когда у одного и того же метафизического начала есть добрая и злая составляющие. Получается, что Господь наш добр и зол одновременно. Разве это не ересь?

Услышанное показалось Лидке настолько странным, что она даже перестала стричь своего барана. Более того, из последнего вдруг выплыл этот самый дуализм, против которого баран, сидящий под ее машинкой, как раз яростно и восставал.

— Чего?.. Чего ты плетешь? Под спидами сюда пришла, что ли? — попыталась разрядить атмосферу благоразумная парикмахерша.

— Отсюда происходит теория, что у демонов мрака в нашем мире есть созидательная функция. Они своим злом уничтожают зло… Зло против зла. Эту формулу знали еще шумеры. А гностики и близкий к ним учитель церкви Ориген косвенно подвели под нее теоретическую базу. Вы знаете, например, что такое плерома?

— Плерома, — страшно повторила себе под нос Лидка. — Плевра… я не знаю, я знаю, что такое стерва… — зачем-то добавила она.

Это было похоже на толчок землетрясения — еще ничего кругом не происходит, дома не рушатся, и даже люстра не качается как метроном. Только внутри человека под ребрами в области живота что-то сдвинулось, словно зимний сугроб съехал с крыши под напором первого весеннего солнца.

— Однако сила больше, чем любое познание, пусть даже у гностиков и неоплатоников, — сообщила девушка. — Ведь один сильный приводит в трепет сто познающих. Если кто-либо становится сильным, он становится поднимающимся. Поднимающийся становится странствующим. Странствующий становится садящимся. Садящийся становится познающим…

Лидка повнимательнее вгляделась в ее лицо. И вдруг обнаружила на нем отвратительно-циничные усики. На глазах у клиентки медленно расплывалась масляная поволока, говорящая о том, что она сильно любит и презирает одновременно. Губы с чувственной припухлостью изогнулись от желания сказать гадость, а от волос вдруг пахнуло сладким дымом отвратительного аристократического табака.

Лидка положила расческу в раковину и, ничего не объясняя, быстро вышла из парикмахерской вон.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

1

Рудольф Валентинович Белецкий медленно поднимался к себе на пятый этаж после напряженного рабочего дня, в котором он, правда, не напрягался, а просто плыл вниз по течению как человекообразное бревно.

Лифта в доме не было, и приходилось идти пешком под самую крышу. В распахнутые окна на лестничных площадках хотело влезть заходящее солнце, как влезало когда-то к поэту Маяковскому, но он давно не принимал, и поговорить было не с кем. На стенах сидела многочисленная мошкара.

Хирург подумал, что когда-нибудь, через две тысячи лет, сумасшедшие археологи обновленного человечества обнаружат в песках эту забытую Богом лестницу, примут ее за лестницу Пилата, потащат в полуразрушенный Рим и сделают объектом поклонения для тысячи паломников. И никто не будет знать о том, что исторический Христос никогда не стоял на этой замызганной коммунальной лестнице, а стоял он — несчастный страдалец Рудик, стоял, поднимался, алкал и любил, держа на плечах все человечество, которому он еще в юности легкомысленно поклялся служить своим равнодушным скальпелем.

Белецкому вдруг стало себя нестерпимо жалко. Он вспомнил про один странный случай, происшедший с ним в Израиле. Туристическую группу повезли в Назарет и на Тивериадское озеро, но гид категорически отказался показывать места, связанные с жизнью Христа. «Он был таким же евреем, как я, — сказал гид ровным голосом. — Вы же не будете смотреть места, связанные с моей жизнью. Тогда почему вам понадобились места, связанные с жизнью Христа?..» Никто не нашелся, чем возразить. Только двое самых отпетых залезли наскоро в мутный Иордан, когда гид отвернулся. И последний, увидев на них мокрые шорты, только сокрушенно цокнул языком…

А его места, связанные с ним, с Рудиком, будут ли когда-нибудь показывать туристам, приехавшим в Кулунду и на Яровое? Кто-нибудь замолвит доброе словечко о его тленных мощах, зарытых на местном кладбище в солончак, кто-нибудь пригреет его учеников и адептов у себя под крылом или будет гнать каленой метлой за пределы области? Кто-нибудь вспомнит о его незаурядном уме, начитанности и интеллекте?

Белецкий, обливаясь потом, одолел, наконец, последний лестничный пролет и вспомнил, что никаких учеников и адептов у него нет. Он обнаружил на выщербленной ступеньке кем-то брошенный огрызок яблока и положил его в ведро с надписью: «Пищевые отходы». Он знал, что подобных ведер уже нет в больших городах России, далекая Москва забыла о них еще в конце 60-х, но здесь, в Орлеане, они еще водились, потому что кое-где, особенно в немецких селах, хрюкала и мычала скотина. Там же выпускались сосиски «Бюргерские» производства ООО «Брюгге» без белкового наполнителя; сливочное масло «Столыпинское» Гальбштадтского района клало на лопатки всякого рода патентованную «Вологду», а сыр «Фатерланд» был одним из лучших в своем классе в Европе. Как это совмещалось с советской властью и позже с новой свободной Россией, никто не знал и понимать отказывался. Злые языки утверждали, что в такой безобразной ко всему хозяйству РФ альтернативе была виновата Бавария, взявшая шефство над всем Гальбштадтским районом и прилегающими к нему селами. В них жили немцы, получившие во времена столыпинских реформ в свое распоряжение хоть и бросовые земли, но зато в огромных количествах. Рудик любил сосиски «Бюргерские», а также пиво «Гибель богов», которое намного превосходило «Красный Восток» и всякого рода пивную бурду, наваренную из риса, но немцем, тем не менее, себя не чувствовал. Он понимал, что живет в странном месте, где из-за жары на улице не было даже мусорных контейнеров и жители выносили всякий сор из домов в строго назначенное время — за ним приезжала суровая лязгающая машина, которая и отвозила все на свалку в степь, подальше от города… Другой бы жил здесь и радовался, но Рудик находился в привычном смятении, ибо понимал, что предназначение его было иное. Но какого рода предназначение у него было, он сам в точности не понимал.