Читать интересную книгу Смытые волной - Ольга Приходченко

– Ты не думай, что я антисемит и терпеть не могу евреев. В молодости сам был влюблен в одну евреечку. Душевная девчонка. Черноглазая, волосы, как смоль, носик такой с горбинкой. Бедная, попала на десятку, маховиком сталинским придавило, будь он неладен, этот усатый последыш вождя мирового пролетариата. И за что? Что-то лишнее сболтнула, стишок какой-то безобидный, а в нем двойной смысл признали.

Видимо, водка не в то горло попала, он начал неприятно отрыгивать.

– Я вынужден был отказаться от нее. К сожалению, в жизни иногда приходится ломать в себе все… ради самой жизни. Как зовут твою подружку? Лиля? Нет, мою по-другому звали, Зина. Не еврейское вроде имя, или еврейское?

– Наверное, русское, у нас соседка Зина, Зинаида Филипповна. А по-еврейски Зина, кажется, Злата.

– Вот точно, вспомнил, Злата. Она еще мне говорила: золотая я у тебя девушка.

Лемешко опять бухнул в стакан белого пойла и медленно, глотками, будто отвратное лекарство, снова прополоскал свою луженую глотку. Затем достал из ящика стола пачку сигарет, закурил.

– Будешь? Знаю, ты куришь. С девками на лестнице не стой и не болтай. Хочешь курнуть, ко мне приходи, а с ними не вздумай откровенничать. Я давно для себя все понял. Люди – самые опасные звери. Думаешь, для чего придумана религия? Чтобы управлять этими хищными животными. Все рвутся к власти, все! Но одних Бог сделал хозяевами-господами, право дал распоряжаться человечеством, а другим определил быть навечно рабами, служить этим господам. Хорошо придумали, ничего не скажешь.

Он подошел к двери и плотнее ее прикрыл. И уже более тихим, но от того каким-то чужим голосом продолжал, отрывисто чеканя слова, как будто бы острым гвоздем вбивая их мне в башку:

– Революция все перевернула, под зад ногой всем этим хозяевам жизни. Они хвать свои цацки, кто сколько успел, и деру отсюда. Пароход чуть не перевернули, передавили друг друга, пока по трапу карабкались.

Кадровика, чувствовалось, изрядно развезло, выслушивать его ахинею мне порядком надоело. Сам-то на этом драном стуле кем себя ощущал? Уж точно не рабом. Наслаждался, какой-никакой, а начальник, все у него в железном кулаке, над всеми власть. Под каждого подкопается; всласть, наверное, перебирать эти анкетки, пятнышки черные своими выпуклыми глазенками выуживать. Кто папа, кто мама, где родился, почему там не сгодился, а в Одессу прискакал, чего это второй, а то и третий раз женился-развелся. О, еще и партийный, как пропустили, люди надежные должны быть, а он экспедитор, овощи-фрукты по магазинам развозит, с документами дело имеет. Мою анкетку тоже от корки до корки изучил и что разнюхал?

Во мне уже все клокотало, но перебить не решалась. Наконец дождалась паузы, смолчать бы или о чем-нибудь отвлеченном спросить, а я ляпнула:

– Вот вы про революцию. А евреи при чем тут? Они, по-моему, первые поддержали ее.

Он посмотрел на меня исподлобья:

– Говоришь, самый бесправный народ был при царе? Может, и так. Но жалости к ним нет. Отшельники они, растеклись по миру, всю жизнь бегают, их за неповиновение богам со своей земли изгнали. А еще вопрос: была ли еще у них своя земля? Евреев ненавидят за то, что против всех других религий пошли, господствовать над другими народами захотелось.

– А кого у нас любят? И про господство неправда, – меня охватывала злость. Ну, какое господство Лильки Гуревич и ее мамы или двух старушек-евреек из нашего двора надо мной или этим кадровиком. Лишнего слова не скажут, всю жизнь приспосабливаться должны, всюду это отношение как к людям второго сорта ощущают. И чем провинились, тем, что в ненавистную графу не та национальность вписана. Я ругала себя: зачем ввязалась в этот разговор, но и остановиться не могла, хотелось защитить мою подругу.

– Да я вижу, ты умных книжек начиталась. Тогда скажи, за что они прозваны иудеями, а? – кадровик не унимался. – От Иуды, который предал Иисуса Христа. А кто такой был этот Иисус? Кто его знает? Все это сказки о непорочном зачатии девы Марии, у нее же муж имелся. Люди прикрываются ими, хотят верить в них, чтобы отстраниться от действительности. Сейчас какой уже век на дворе, и что, всем хорошо живется, сложившийся мир улучшился, его обуздали? Ничего подобного, какие умы старались, ничего не получается. А ты, Оля, молодец, не боишься, за подругу горой стоишь, уважаю. На фронте в нашем взводе так было. Один, правда, нашелся, блатняга, все к Армену приставал: армяшка и армяшка, но мы его быстро скрутили и на землю опустили. Они потом вдвоем в разведку ходили, по «Отечественной войне» отхватили, не помню только какой степени.

Мне уже давно надо было возвращаться в отдел, представляю, сколько бумаг натаскали за это время. Но мне хотелось добить ситуацию с Лилькой, вдруг все-таки выгорит. Потерплю еще немного.

– За что пострадала моя Злата? На нее же донесли, сволочи. Не будь она еврейкой, может, смолчали бы. Антисемитизм – моральная инфекция! Страшная зараза, и живучая, падла. Все вокруг разъедает, людей, страны. Мне открыто заявляют, чтобы на базе жидов не было и вообще гнать их из торговли. Политика такая. Одесса, сама знаешь, кишит ими. На Амур не едут, им там целую республику открыли, не хотят жить в Биробиджане, сюда тянет, на юг, к теплому морю. Ну, да ладно, – он автоматически протянул руку к бутылке, но она была пуста. Медленно отошел от окна и устало плюхнулся на стул. – Черт с ним, одним больше, другим меньше. Не врешь, что у нее никого родственников? Смотри, если обманешь. Обеих выгоню, Леонида Павловича твоего не побоюсь.

«О, какой смелый стал, как пол-литра махнул. Как Леня на базе появляется, все в глаза ему смотрит, как преданная собака», – подумала я. Мне бы и здесь помалкивать, а я сдуру опять пустилась в рассуждения о религии, коммунистах, которые не верят ни в бога, ни в черта, о бедных евреях, на которых все ополчились.

На коммунистов и религию Лемешко и бровью не повел, а бедные евреи его зацепили.

– Где ты, Ольга, их видела, бедных? – скорчил он свою поддатую перекошенную рожу.

– Да в моей школе на Пастера, и на Коганке, где раньше жила. На Фонтане в нашем доме две семьи еле концы с концами сводят, совсем бедные и больные. А Лилия Иосифовна как мучается, вы хоть знаете? Вчетвером в комнату-крохотульку едва втискиваются, у нее еще старшая сестра, училка французского. По два квадрата на каждого, как на кладбище, там, может, даже побольше. Когда она болела, я поехала ее навестить, так потом месяц в себя прийти не могла. В их коммуналке еще шесть семей. «Очко» одно на всех, в кухне задницами трутся, не развернуться. В ванную за неделю надо записываться. Есть отчего взбеситься, когда бабам за тридцать, а никого не могут к себе пригласить. Вещи на антресоли под потолком держат, отец построил, – мне вдруг захотелось, чтобы кадровик узнал как можно больше о моей наставнице, – а внизу только шкафчик с посудой, стол и раздвижной топчан. Лилия Иосифовна с Милкой всю жизнь вдвоем спят на нем, как по команде переворачиваются, то на один бок, то на другой. Вам смешно? А родители знаете, где ночуют? В школе Столярского. Мама в ней уборщицей, отец – гардеробщиком, там и устраиваются на ночлег, лишь бы начальство не узнало, сразу выгонят с работы.

Кадровик меня не прерывал, внимательно слушал, мне даже показалось, что он протрезвел. Может, ему и про Лильку Гуревич сейчас рассказать, про их сраную коммуналку. Вот тебе – евреи все богатые. Да какие богатые! Нищета.

И тут я всю биографию моей подружки, как на духу, выплеснула простыми русскими словами, не выбирая выражений. Как нахлебались, вернувшись из Китая на историческую родину, такого врагу не пожелаешь. Все забрали. Рита, такая красивая женщина, и одна. Лилька всего боится, все у нее – «нельзя». Пусть слушает, раз такой умный.

– Сходили бы к ним, проведали для интереса. Вдруг я вам соврала.

– Не говорите, что мне нужно делать, и я не говорю, куда вам нужно идти, – перешел он на одесский жаргон.

Лемешко открыл свой сейф. В уголочке железного ящика призывно маячила непочатая бутылка. Я испугалась, сейчас продолжит, все забудет, но кадровик громко захлопнул дверцу.

– Я сказал, что возьму. Помни: беру только из-за тебя. Пусть приходит, – он протянул мне анкету. – А дядьке твоему от меня привет передай и спасибо. За что? Много будешь знать – скоро состаришься. Он знает, за что.

Я знала, за что он благодарит Леонида Павловича. Базе ой как были нужны рабочие руки, особенно в сезон, круглые сутки погрузка-выгрузка. Иногородних не принимали – строгий запрет, в Одессе лимит на прописку. Крутись, как хочешь, и никаких бывших урок, сегодня освободили, завтра опять загребут, обязательно что-то натворят. Не дай бог, в райкоме прознают – партийный выговор обеспечен, а он как клеймо, не отмажешься. Но и план сорвешь – тоже не сладко будет, все начальственные ковры оттопчешь, пыли кабинетной полные легкие наглотаешься. Вот и выбирай из двух зол одно. Леониду Павловичу, конечно, было все это известно, и про вагоны и машины, ожидавшие погрузки, тоже, и на свой страх и риск, под свою милицейскую ответственность он подписывал письма-просьбы.