Читать интересную книгу Смытые волной - Ольга Приходченко

А может, это обстоятельство и было на первом месте. У нас начальник отдела кадров, как махнет лишку, так откровенно, никого не стесняясь, признавался: евреев ни на материалку, ни в бухгалтерию ни ногой. Он поднимал указательный пальчик кверху, потом подносил ко рту:

– Там сказали, ни в коем случае, ослушаешься, тебя попрем на пенсию.

Лемешко артистически выдерживал паузу, косил взгляд на недопитую бутылку водки, спрятанную за ножкой стола, глубоко вздыхал, наливал еще полстакана и продолжал плакаться, что у него их вон сколько, покуда здесь сидит, так и они здесь ошиваются, а выгонят его, бедного, так и с ними церемониться не будут, по жопе ногой следом.

– Я всех проверяю, – выпитое добавляло металла в голос, – всех подряд, и мне наплевать, что там обо мне думают. Все, разговор короткий: больше никого, своих жидов хватает, даже за суржиков скулу свернут, так больно по морде моей хохлятской врежут.

Рита Евсеевна с Лилькой покрутились, сунулись в одну лавочку, другую. Бесполезно, всюду от ворот поворот. Вдоволь накормленные пустыми обещаниями: зайдите через дней десять, позвоните через недельку, может, что-то найдется, они притащились к нам. Разговор не клеился, да и что я им могла сказать? Но с тех пор Лилька опять, как в школьные годы, зачастила к нам домой. Я припираюсь с работы никакая, а она меня уже поджидает. Бабка и так, и сяк объясняла ей, что я устаю, но она пропускала это мимо ушей. Упрямая, зараза, если ей что-то надо, все равно своего будет добиваться. Так добивалась бы в тех конторах, куда ходила, обещали же ее пристроить вместо какой-то девахи, уходившей в декретный отпуск. Целый месяц за ее еврейский нос водили. Правда, потом оказалось, что никто в этой конторе и не собирался рожать, так от Лильки просто открестились.

Мне жалко было подругу. И с кавалерами у нее ничего не получалось. При такой ее внешности в Одессе нужно иметь или большое счастье, или семью, где денег куры не клюют. А у них что клевать было? Цепочка на тонкой Ритиной шее и еще сережки, даже не знаю, золотые ли. Я, признаться, с моей работой ухажерами тоже похвастаться не могла. Кончились они. Это пока учишься в институте, все новые и новые знакомства, мальчишек полно. А сейчас все как вымерли. Летом в Одессу слетается погулять и помахать крылышками туча красивых барышень со всего Союза. Оседают либо здесь, либо увозят добычу к себе домой. И так год за годом, моя бабка называет их саранчой. Притащит с Седьмой станции молоко и приговаривает: все, туда больше ни шагу, все саранча похватала. Но если бы только продукты сжирала, черт с ними, так нет, она еще облепляла и уводила лучших ребят с высшей мореходки. Ее знаете как в Одессе расшифровывали: ОВИМУ – «Ослом вошел и мудаком ушел». Эта саранча и моего рыжего Стаса заглотнула, не подавилась. Исчез парень, а как клялся в любви, то да се. Вот и остается теперь мне, буйной головушке, каждый день из дома выскакивать ни свет ни заря, в половине седьмого и возвращаться, когда народ давно наслаждается прелестями вечерней жизни. К девяти вечера еще хорошо, и ни выходных и проходных.

Год на базе пролетел, как один день, а за ним уже и второй потянулся. Вот если бы так время летело, пока учишься! Я бы с Лилькой, честно, с удовольствием поменялась бы, хотя бы немножечко поволынить, ощутить себя свободной от этой проклятой работы. Участочек в плановом отделе мне отвалили от всей щедрости: учитывать вновь поступающую продукцию, следить не только за завозом, но и за тем, как выполняется план ее закладки на зимнее хранение. Каждый день горы бумаг, ведомости, как простыни, хоть заворачивайся в них. Были бы они полотняными, тогда смочили бы и спасались от жары. И все на тебя орут, скорее, скорее. Если проскакивала ошибка, наша старшая матерком обкладывала почем зря, слышно было до проходной. Пьяненькие работяги посмеивались: сколько в ней веса, пудов шесть? Вот и мата столько, нас там рядом не стояло. Придя в бешенство, старшая вообще могла запустить толстенную папку, бумажки веером разлетались из нее по кабинету, и я еще ползала на карачках, собирала их.

Но она была отходчивой и сразу шла на примирение, особенно в обеденный перерыв, когда я доставала свой завтрак. Жареный биточек или в баночке жареные на сливочном масле куриные печеночки. О бабкиных пирожках вообще молчу. Не церемонясь, старшая у меня все это конфисковывала, приговаривая: дома пожрешь, твоя Пелагея Борисовна еще спечет. Устоять против такого аргумента я не могла. Потом сама ко мне лезла и делала вид, что ничего не случилось. Лемешко, когда мне все это стало надоедать и я, не выдержав, с ревом прибежала к нему в кадры с заявлением об уходе, пытался успокоить: что с нее взять, у тетки недоеб на всю голову, неужели не видишь?

– Что? – я даже не поняла.

Тут он мне научно-популярно все объяснил. Еще и посоветовал: нужно вовремя замуж выходить, а то, не дай Бог, с такой работой сама такой же станешь. Не знаю, почему, но при мне он стеснялся прикладываться к бутылочке. Я догадывалась, родство с Леонидом Павловичем, как-никак дядя – милицейский начальник, не самый последний в городе.

– Вот что, Ольга, прости и пожалей ее. Попомни мои слова, она баба умная, ее за мозги у нас все уважают, из тебя специалиста сделает. Повезло, девушка, тебе, просто ты пока не можешь всего этого понять. Ваш начальник Мизинер за ней, как за каменной стеной. Если она уйдет – тогда базе вообще будет капут. Так что терпи и учись.

Все-таки мудрый мужик, наш кадровик. Черт его знает, как он со своей слабиной к спиртному так долго держится на этом месте, ведь контроль-то какой над ним, все, даже по мелочам, докладывай, согласовывай.

– Решать тебе, девочка. Выдержишь, толк будет, нет, что поделать, не ты первая, не ты последняя. Отдел у вас сложный. Мне уже надоело подбирать экономистов на этот участок.

– Да я же ерундой занимаюсь, бумажки заполняю, по базе их разношу или у себя собираю.

– Ерундой? Да от твоих бумажек, этих сводок судьба базы зависит. Директор подписывает документы, доверяясь тебе, эти данные идут дальше. Все выше и выше. Если что, директора на ковер: выговор, а то и с работы снимут, человеку карьеру поломают или вообще судьбу. Не ерунда это, Ольга. Великий наш вождь что про социализм балакал? Это твой учет, а при коммунизме и вовсе. Мы ведь его возводим, только что-то затянули.

Я представила на минуточку Лильку Гуревич на моем рабочем месте, как она плавает в этой кипе бумаг. Медлительная размазня, но, может, не утонет, попробую похлопотать сейчас за нее. Лилька была согласна на самую низшую должность. Может, уговорю кадровика, и он в виде исключения все же примет ее на работу, в бухгалтерию, куда меня заманивали, но я упиралась, да и Леонид Павлович был против. Он сморщился, когда услышал ее фамилию, его всего передернуло, замахал руками перед моим лицом, даже побурел от злости и наотрез отказал. Видя, как я расстроилась, спросил: – Кто она тебе?

– Подружка, с восьмого класса вместе.

– А кто родители?

– Папа умер, одна мама, и больше в Одессе никого. Мама парикмахер.

– Понятно, маникюрша-педикюрша, значит.

– Нет, нет, – запротестовала я, – она дамский мастер, очень хороший. К ней просто так с улицы не попасть, записываться заранее нужно. Разные начальнички своих жен или любовниц к Рите Евсеевне пристраивают.

Лемешко лукаво посмотрел на меня и стал смачно рассказывать очень старый анекдот, как из эмиграции в тридцатые годы возвращались люди. Стоит очередь из вновь прибывших, двое в синих погонах их регистрируют, распределяют, значит, трудовые ресурсы, кого куда направить. Спрашивают у одного: имя, профессия?

– Ваня, токарь.

– На завод, значит, Ваня пойдешь, а ты хто?

– Косарь.

– Тогда в колгоспе поработаешь. А вы хто будете, гражданочка?

– Миникюрша-педикюрша, – звонко выпаливает женщина.

– Хто? Миникюрша-педикюрша?

– Вася, пиши – бл…дь, там в колгоспи разберутся.

Начальник отдела кадров, вероятно, этот анекдот при каждом удобном случае повторял, потому что многие на базе, по делу или нет, употребляли это его: «Вася, пиши – бл…дь, там разберутся». Неясно было только, где это там…

Довольный собственным остроумием, он привстал, покружил вокруг своего стола, затем снова присел и полез в «тайник», за ножку стола, достал бутылку (видимо, на минуту забыл о моем присутствии и стеснении), налил полный граненый стакан водки и, не глотая, опрокинул его целиком в горло. Даже не скривился, скривилась я, а у него только глаза покраснели, но из орбит не повылезали.

– Ты не думай, что я антисемит и терпеть не могу евреев. В молодости сам был влюблен в одну евреечку. Душевная девчонка. Черноглазая, волосы, как смоль, носик такой с горбинкой. Бедная, попала на десятку, маховиком сталинским придавило, будь он неладен, этот усатый последыш вождя мирового пролетариата. И за что? Что-то лишнее сболтнула, стишок какой-то безобидный, а в нем двойной смысл признали.