сказал тихо: «Будь я твоим нареченным, честью клянусь, перед самим царем шапки бы не ломал!» Вот точно так и сказал, слово в слово — не подумайте, что я сочиняю!
Сидевший рядом полевщик Рехвия фыркнул, не удержался. Фуфала испепелила его взглядом.
— В зеркало на себя взгляни — смеешь человеком называться? Не мужчина, а пивной котел! — Но тут и Бирхла не удержался от смеха.
— Чего ты ржешь, чесночная душа, луковица облупленная! Поглядел бы на свою трухлявую голову, вишь, она точно укропом поросла! — злобно сверкнула она глазами на Бирхлу.
— И ты туда же, в люди — сморчок, ерник, недолитая чарка! — и обернулась к женщинам, что сидели рядом, поджав ноги, и гоняли по чашкам жужжащие веретена:
— Ну, скажите на милость — что это, человек или ветошь, пыльная тряпка?
А Бирхла все смеялся.
— Не было никого равного Шиоле, — продолжала Фуфала. — Какой стрелок меткий, а песни пел — за душу брало… А уж красив — и лицом, и станом, словно сам святой Георгий из Бочормы…
— Увидел он меня в первый раз на нашем храмовом празднике… Я была в атласном оранжевом платье… Глянул — и голову потерял! Эх, на бранном поле надо было его видеть, а не так, как вас, на лужайке перед духаном, где вы торчите день-деньской! — снова повернулась она к Бирхле.
Но тут Бирхла не выдержал, спасся бегством…
Так текла беседа; уходили одни, подсаживались другие: та выглянула из дому, чтобы посплетничать, другая ускользнула от лоханей и горшков, чтобы просто дух перевести, третья вышла искать ребенка, четвертая — сходить в лавку за керосином… А порой появлялся, на беду Фуфале, какой-нибудь новый мучитель, и пытка начиналась сначала.
— Эй, ласточка быстроглазая, все еще в одиночку ходишь? Отчего замуж не идешь, или уж курочка-несушка в перестарки вышла? — заговаривал с нею старинный друг-приятель Мурца, человек хмурый и колючий. — А впрочем, разве ты себе ровню сыщешь? Никто тебе не чета! — не пощадил и он названую сестру.
— Эх, ушел, ушел Шиола, и сердце мое взял с собой! — И, как бы разговаривая с ушедшим: — Один ты был у меня, на кого же покинул?
— Да, любил он меня, всей душой любил… Сорок лет с тех пор минуло…
— На что тебе та любовь, что сорок лет назад землей засыпали? Что с нее проку?
— Любовь не умирает! — томно ответила Фуфала, и глаза у нее заискрились.
— Герой был, богатырь… Богатый, красивый… Да не любила я его — и не пошла замуж без любви! Вот как раньше женскую честь и совесть разумели!
— Да, богат он был, уж так богат, что добра его не сосчитать, не измерить… А я все же не пошла за него; и слова не давала — даже намеком не обнадежила!
— А кто он был, этот Шиола? И когда жил на свете — до потопа или после? — спросила Синеглазка.
— А, чтоб потопом тебя смыло и унесло! — взвилась Фуфала.
— Да, любил меня Шиола, обезумел от любви! На колени передо мной бросался, молил: «Лишь бы один день с тобой побыть, бессмертия испить». Не пошла я за него — а мертвый стал мне дорог…
По словам Фуфалы, умер Шиола сорок лет тому назад. И не было человека в деревне, который бы его помнил.
— Да, знаменитый был человек, краса и гордость нашей земли, и все же я не пошла за него!
— Зря не пошла — вот и кончишь свои дни в богадельне! — уязвил ее снова пристроившийся к женщинам мальчишка — огородный воришка; но Фуфала так сверкнула на него глазами, что пострел опять сломя голову помчался прочь.
— Волчий зуб тебе в кишки, в глаза ястребиный коготь! — пустила ему вдогонку Фуфала.
По дороге гнали овечью отару.
— Все горы и луга вокруг нашего села были сплошь усеяны овцами Шиолы. Он один арендовал все наши пастбища и покосы для своих стад.
— А говорят, всю жизнь батрачил, так и умер на чужой службе. Зачем же ему было в работниках маяться, если он был так несчетно богат? — ядовито спросила Синеглазка.
— Да нет, то другой Шиола был, иного рода-племени! — и Фуфала продолжала еще торжественней:
— Ожерелье из скатного жемчуга купил для меня Шиола, золотую цепь, рубиновые серьги, кольцо с алмазом… Купить-то купил, а прислать побоялся — все равно, мол, не удостоит принять подарок…
Никто не знал — был ли в самом деле на свете когда-нибудь воздыхатель Фуфалы Шиола? Присылал ли ей в подарок золотую цепь?
— Так вот, значит, какой он был человек, твой Шиола! Невелика птица: овчар косматый, заросший бородой до ушей, оборванный, весь в репье, вымоченный дождями! Умер твой Шиола, сбежал от тебя, поминай как звали. Хватит по нем плакать — на что надеешься? — не унимался Мурца.
— Не овчар, а овцевод, хозяин! — поправила его Фуфала.
— Слыхал я, — бедолага был, забитый, унылый! — вставила с усмешкой светловолосая, круглощекая девчонка в бусах, «Подушечка».
— Чтоб тебе в сырой земле темницу найти, чтоб тебе никогда не радоваться, чтоб птицы твоими космами гнезда свои устилали! — вскочила Фуфала, схватилась за камень…
Девчонка убежала со смехом, а Фуфала так и осталась с камнем в руке.
Потрясенная, уязвленная в самое сердце, стояла Фуфала и думала: «Сколько злых людей на белом свете! Чтоб вам всем сгинуть и пропасть!»
— Ах ты, чертово племя! — И полились потоком громовые проклятья взбаламученной, оскорбленной старухи.
Но она успокаивалась так же быстро, как выходила из себя. Только что метала громы и молнии, и вот — уже утихомирилась:
— Смотри, как она… Ясный день мне затмила! Не уважила крестница крестную, плюнула на святую купель! Ах, какое сплела, ткачиха-паучиха! — И когда Мурца, возвращаясь из виноградника, снова показался на дороге, Фуфала, умиротворенная, ясная, обратилась к нему с такими словами:
— В конце концов, все мы — земля, прах, и в землю уйдем! Друг мой и брат, пусть никогда не увидят твоего горя сестрины глаза! Зачем ты меня обижаешь? Брат мой, сердце мое чистое, как горящая восковая свеча! И не стыдно тебе после этого ступать по матери-земле?
Мурца двинулся было дальше.
— Нет, нет, не уходи так, сначала исцели меня, сними с моего сердца камень, а нет, так давай жребий метать — кому раньше смерть принять… Пусть бог нас рассудит, и да будет его святая воля!
— Не женщина, а меч обнаженный, спящего льва разбудишь! — пробормотал Мурца.
— Это не я, а сердце мое уязвленное говорит! — мягко переливался голос Фуфалы.
— Подай мне утешение, умиротвори меня… Цветами тебя забросаю, только пролей бальзам на мою душу!
— Сердце за брата тебя считает! Мы же вместе с тобой росли! Ничего не понимаю — все в голове спуталось!