Читать интересную книгу Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Я была неправа, – сказала Агнесс; голос ее звучал безжизненно. – Прости меня. Я действительно не должна была требовать этого от тебя.

Она поплотнее запахнула пальто и отвернулась. Затем обратилась к Александре в последний раз.

– Я так сильно люблю тебя, – призналась она. – Тогда я молилась Богу, чтобы он забрал меня и Киприана, но пощадил Мику и Криштофа. Но нам всем известно: торговаться можно только с дьяволом.

Александра кивнула сквозь слезы. «С ним тоже не поторгуешься! – мысленно крикнула она. – Я обещала ему свою душу, если он спасет Мику, но он ответил мне так же мало, как Бог тебе».

Агнесс пошла по снегу в темноту близлежащего переулка. Откуда-то пахнуло ароматом печеных яблок и сладкой сдобы, но он сразу рассеялся. Александре показалось, будто вокруг ее сердца сомкнулись чьи-то пальцы и безжалостно сдавили его. От постоянно дующего в переулке ветра со снегом она задрожала. Как никогда еще за последние годы, она хотела найти в себе силы обратиться к кому-нибудь за советом, к кому-то, кто не был одной-единственной подругой, или ее братом, или матерью, но кем-то, с кем она делила тело и душу, знавшим ее как никто другой.

Медленно и тяжело ступая, будто таща на себе многотонный груз, она вернулась в церковь и зажгла еще одну свечу, на этот раз за Криштофа.

– Прости, – прошептала она. – Прости, что это первая свеча, которую я зажгла для тебя за много лет. Прости, что у меня не было сил дарить тебе любовь, которую ты давал мне. – Александра огляделась. Она находилась одна в церкви, но все равно не могла произнести это вслух.

«Прости, что я лгала тебе десять лет, будто Мику твой сын», – мысленно добавила она. Ей было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Желание поговорить с отцом ее единственного ребенка было таким сильным, что почти причиняло ей боль.

Агнесс как-то рассказала дочери, что однажды, когда ей нужно было решить, отдаться ли любви к Киприану или навсегда бежать от нее, горничная дала ей один совет.

Возможно, у вас двоих есть один-единственный нас. Иногда одного-единственного часа достаточно, чтобы держаться за него всю жизнь.

Но эта мудрость стала действительностью не для матери, а для самой Александры. Ей было ясно, что она все еще держится за тот час.

Она жаждала возможности поговорить с Вацлавом фон Лангенфелем и открыть ему правду об их общем ребенке, одновременно понимая, что никогда не сможет этого сделать.

3

Миновав ворота и оказавшись в широком внутреннем дворе, Вацлав фон Лангенфель погрузился в торжественную тишину монастыря, как это случалось всегда, и, как всегда, она наполнила его странной смесью умиротворения и тоски. Умиротворения, так как он обрел здесь свое место, а тоски – поскольку он подозревал, что на свете есть и другое место, которое подходит ему еще лучше. Он сделал глубокий вдох, выдох, а затем направился по незаконченной аллее из каменных фигур к главному входу. Слуги у ворот, следуя приказу, никому не сообщили о его возвращении. Он любил побыть наедине с собой и своими чувствами, которые охватывали его каждый раз, когда он возвращался. Большей частью ему это не удавалось: обитатели Райгерна[6] были бдительны, и не без причины.

Он смиренно закатил глаза, когда двери церкви распахнулись, еще до того как он успел до них дойти, – и оттуда вышел монах.

Монах просиял и поклонился.

– С возвращением, преподобный отче.

Вацлав фон Лангенфель, уже четыре года аббат монастыря в Райгерне, кивнул.

– Спасибо, – сказал он.

– Не хочешь ли освежиться, преподобный отче? Братья ждут, когда ты сможешь сообщить им новости.

Разумеется, братья были готовы. Они всегда были готовы, когда он возвращался. Он сам был виноват в том, что они так хорошо знали, кто приближается к монастырю в радиусе нескольких километров; он лично объяснил им, что среди птиц, сотворенных Господом Богом, есть почтовые голуби, и научил, как создать с их помощью целую цепь сторожевых постов.

– Может, немного горячего бульона? Я совсем продрог.

– В твою келью, преподобный отче?

– Нет, в трапезную, пожалуйста.

Его ответ содержал намек на то, что он принес новости, которые касаются всех. И пока он станет совещаться с братьями, занимающими в монастыре определенные должности, в трапезную под каким-либо предлогом заглянут по меньшей мере три четверти остальных монахов и станут шататься там, навострив уши. Вацлав ничего против не имел, поскольку таким образом сведения, которые он приносил, становились известными сразу всем. Кроме того, такое положение дел укрепляло авторитет занимающих должности монахов, которые сидели с ним за столом, подобно избранным. А еще это помогало удовлетворить любопытство остальных братьев и значительно уменьшало для них искушение прижаться ухом к двери его кельи, если он хотел сообщить руководителям монастыря информацию, не предназначенную для всеобщего пользования.

– Помолимся Господу, – предложил он, когда дымящийся бульон уже стоял перед ним, а в трапезную, неторопливо и с нарочитым равнодушием на лицах, стали заходить первые монахи: они возились у пюпитров, подметали плиты пола или придумывали себе иные, не менее неотложные занятия.

Трапезная традиционно оставалась самым чистым помещением во всем монастыре, который и без того редко становился жертвой пренебрежения.

– Мир так близок, как никогда прежде, – так же, как и Армагеддон.

Большинство из сидящих за столом перекрестились. Из угла, в котором убирали воображаемую паутину, раздался сдавленный крик ужаса.

– Уверен ли ты, преподобный отче?

Вацлав вздохнул.

– Эта война оказалась наихудшей катастрофой, когда-либо происходившей с христианским миром, – заметил он. – Тридцать лет смерти и разрушения. Некоторые из вас еще даже не родились на свет, когда война началась. – Двое подметальщиков закашлялись. – А я… я был молодым парнем, который совершенно ничего не знал, кроме того, что боится будущего. Однако даже в самых страшных снах мне и привидеться не могло, что война продлится половину жизни человеческой.

Он задумчиво посмотрел на свои руки. Воспоминания никогда не отпускали его, а с ними – и чувство, что он держит руку Александры Хлесль в своей. Небо над Прагой было синим, трава в одичавшем саду у подножия замковой горы – теплой от солнечного света, и Александра ответила на его рукопожатие. Она попросила дать ей время. Он знал, что время – единственное, чего у них нет. Тем не менее данное мгновение было совершенным. Но оно унеслось в небытие, как и все надежды на то, что война все-таки не начнется, или продлится недолго, или будет не такой уж тяжелой.

Нет, поправил он себя. Было еще одно, второе мгновение. И длилось оно целую ночь. Оно разбудило в нем страстное желание того, чтобы близость, воцарившаяся между ними той ночью, продолжалась вечно.

– Почти все, кто тогда хотел войны, уже умерли, – продолжил он. – Да смилостивится Господь над их душами, когда они выглянут из чистилища и увидят, что натворили: император Фердинанд, который тогда был просто королем Богемии, Фридрих, курфюрст Пфальцский, которого протестантские сословия избрали теневым королем Богемии и которого позже прозвали «Зимним королем» за то, что корона удержалась на нем всего лишь одну зиму, Колонна фон Фельс, Маттиас фон Турн, Альбрехт Смижицкий, умерший еще осенью 1618 года от воспаления легких, граф Андреас фон Шлик, казненный после битвы у Белой Горы – все они, кстати, были причастны к падению из окна наместников короля… Это ли не ирония, что люди, которых они тогда хотели убить – граф Мартиниц, Вильгельм Славата и Филипп Фабрициус – наоборот, все еще живы?

– Господь наказал протестантов. Они начали войну! – заявил кто-то.

Вацлав покачал головой.

– Начали? Разве можно сказать, кто начал эту войну? Мартин Лютер, поскольку именно он прикрепил свои тезисы на двери церкви в Виттенберге? Или папа Лев Десятый, поскольку именно он извратил самое святое христианское таинство, устроив продажу индульгенций, а именно – покаяние, и Лютер выступил с протестом?

– Но это произошло более ста лет назад, преподобный отче!

– Иногда войне нужно сто лет, чтобы вырваться на свободу. С такой точки зрения нам следует радоваться, что она закончилась уже через тридцать лет, не так ли, братья?

– Ты действительно считаешь, что она закончилась?

– Представители всех сил, ведущих войну, участвуют в мирных переговорах еще с конца осени 1644 года, в Мюнстере и Оснабрюке. После того как французы, и прежде всего их кардинал Ришелье, свели на нет попытки установить мир в 1636 году, теперь именно они выступили за новые переговоры.

– Это действительно так, преподобный отче? – спросил один из молодых монахов из целой шеренги мнимых ненавистников пыли. – Ведь жестокостей не стало меньше за последние годы, после того, как поползли эти слухи. Но ведь не может быть, чтобы господа сидели за столом переговоров, а их армии опустошали страну и дальше!