Читать интересную книгу Все хорошо, пока хорошо (сборник) - Хьелль Аскильдсен

Назавтра опять был раскаленный солнцем жаркий день. Я шел в лес, через парк, мимо Площади торжеств. Не думаю, чтоб у меня была четкая цель, хотя тропинка вела на пляж, куда я ходил купаться в одиночку, потому что не умел плавать, а не дошел я туда по той, видимо, причине, что чуть поодаль слева от дороги я напал на россыпь пивных бутылок, сперва я приметил одну, но потом еще, еще, целое богатство, унести домой все сразу мне было не под силу. Я припрятал их в заросшей канаве и помчался домой за сумкой кратчайшим путем, то есть напрямки через поле, где он и лежал - на боку, поджав колени, спал вроде, но нет: он повернулся ко мне, жуя травинку. Его взгляд так высветил мою вину, что я махом выложил ему все про бутылки, я ухватился за них как за соломинку, я заливался соловьем, я вымостил сто семь верст до небес - какие там десять бутылок, конечно, я обсчитался, их самое малое полтора десятка; но он едва выслушал меня и заторопился домой. Мы пошли, тихо разговаривая, мы не касались пожара, пока он вдруг не сказал: мы будем строить новый дом, с садом и белым штакетником. Я пришел в восторг, вот так чудо! Я желал знать все подробности - но он повел себя странно, он спросил: а ты никому не расскажешь? Нет, конечно, я буду нем как могила, само собой. Он промолчал, навязав молчание и мне, я не решился даже спросить, что в этом секретного, у него были все козыри на руках: пожар и плач на пепелище, а за мной вина того бегства по крыше, так что я без звука подчинился, и мы не сказали больше ни слова, пока не дошли до посадок, где самые высокие сосенки были едва нам по грудь, и тут он спросил меня, знаю ли я, что такое Судный день. Я рассказал, что знал: придет час, и мир погибнет, накроется медным тазом безо всякого предупреждения, когда никто этого не ждет, может, все сметет буря невиданной силы или землетрясение, из-за которого тот огонь, что таится в земном ядре, хлестнет через разломы наружу, и тогда не спасется никто, ни один человек. Когда никто не ждет? - переспросил он, а я не понял, что он ищет утешения, я был всезнайкой-отличником и сказал, что, вероятно, найдется пара-тройка ждущих, есть же такие, кто только о Страшном судилище и думают, но в целом это случится нежданно-негаданно для всех. На том разговор закончился, во всяком случае, больше вопросов Карл не задал. Мы миновали посадки и вышли на дорогу между домом диакона и водонапорной башней, дальше нам было не по пути; Карл замешкался, точнее, изловчился и сшиб носком ботинка выбившийся из-под сетчатой ограды кустик травы, потом ушел.

Потянулась череда дней, в которые ничего не происходит и одни душные раскаленные сутки срастаются со следующими такими же. Я часами лежал у нас в саду, на траве, на животе, под огромной сливой, счастливо несчастный мальчик пятнадцати лет.

Как-то зашел Калле. Он присел рядом на траву, пухлое лицо вспотело. Помолчал, потом спросил безо всякого вступления, верю ли я в Бога.

- Само собой.

- А я нет, - сказал он.

Я вытаращился на него. Я видел многих, живших так, будто нет на них Бога, но я не встречал людей, кто бы открестился от него вслух. И я с пеленок знал: есть грех, который нельзя, вдолбили мне, искупить - смертный грех; я никогда не отважился выспросить у родителей, в чем он состоит, это было так же невозможно, как задать им вопрос, откуда я взялся, но у меня засело в голове, что богоотступничество и было тем самым непоправимым грехом, все равно что камень на шее утопленника.

Меня сковал страх. Еще бы: под боком у меня разверзлась пропасть преисподней.

- Ты сам-то понимаешь, что несешь?

- Конечно.

- Гляди, попадешь в ад.

- Нет никакого ада. Мы просто умираем, и все.

- Зачем же тогда мы рождаемся: пожить несколько десятков лет и умереть?

- Не знаю зачем. Комары и мухи тоже рождаются - по-твоему, и они попадают на небеса?

- Они не созданы по образу и подобию Божьему.

Он смолчал. Я решил, что срезал его.

- Я как-то прочел, - сказал он потом, - что люди не любят Бога, просто очень боятся ада.

- Неправда.

- Ты хочешь сказать, что не боишься ада?

- Боюсь, ну и что? Когда мне страшно, я бегу к маме с папой, так? По-твоему выходит, я их не люблю?

- Это совсем другое дело. Ты бы пошел к ним, даже если б действительно их не любил, но знал бы, что они в тебе души не чают.

Он обернулся ко мне, лицо больше не блестело потом, оно пошло красными пятнами. Он выглядел испуганным.

- Хочешь слазить со мной на Козырек? Я тебе кое-что покажу.

Мы вышли за ворота сада, на дорогу. Он не говорил, что хочет показать, я не приставал. Мы молча шли по вымершим послеобеденным улицам, по правой стороне в тени деревьев и кустов. Было около шести вечера, во всяком случае, кузня Стригальщика была на замке, а он никогда не уходил домой раньше шести. Я помню, что мы срезали путь и пошли через пустырь за кузней, а потом вскарабкались по крутому обрыву до выступа на скале, такого узкого, что едва можно было идти гуськом. Так мы добрались до плато в два-три метра шириной, отсюда открывался вид на море и маяк. Под нами, восемью-десятью метрами ниже, серел цементный квадрат возле молельного дома. Карл остановился и откинул челку со лба. С него опять лил пот. Он постоял, впившись глазами в пепелище. Я начал терять терпение. Я притащился с ним сюда из милосердия, но сколько можно, пусть уже скажет, что от меня требуется.

- Думаешь, Бог мог не допустить пожара? - спросил он.

- Мог.

Карл стоял на середине плато, в метре с небольшим от края.

- А правда, что Бог не прощает богохульства?

- Правда.

Он смотрел на меня в ужасе. Он стоял спиной к морю и крышам. А потом сделал шаг назад. Я оцепенел, заныло сердце: вечно со мной так - я не выношу, когда люди ходят по краю, меня от этого мутит, но и оторваться выше моих сил, наваждение какое-то, поэтому я и сейчас не отвернулся. Карл сделал еще полшага, теперь обрыв был в нескольких сантиметрах за его спиной. Я знал, что голова у него кружится точно так же, как у меня. Мы впились друг в друга глазами, думаю, что как раз в тот момент я значил для него немало. Он был полон страха - и решимости!

Я осуждаю Бога, сказал, вернее, прошептал он, я едва расслышал. Он еще пошевелил губами, но слов я больше не разобрал. Потом он повернулся и подался вперед, что называется, вручил Богу козырного туза - свое головокружение. Не знаю, сколько он так простоял, но долго и дольше, чем я смог бы простоять, чтобы доказать обратное - что Бог есть и что я готов отдать свою жизнь в его руки.

Испытание завершилось. Карл не торжествовал. И не смотрел на меня. Мы вернулись назад прежней дорогой: по узкому выступу, потом вниз, мимо кузни Стригальщика. Карл шел, понурив голову, будто стыдясь. Ни слова не сказав, даже не простившись, он ушел, бросив меня на дороге - дальше мне было в другую сторону. Я стоял и смотрел вслед удалявшемуся Карлу, штаны едва доходили ему до середины колена. Я дождался, пока он пропал за углом, потом повернулся и побрел домой, медленно, по левой стороне улицы, в тени деревьев и кустов.

БАБЬЕ ЛЕТО

На самом деле, нет, это я неудачно начал, я ведь не претендую... я хотел бы только предложить версию, собственную версию, потому что я видел все своими глазами, правда, с такого расстояния, что сейчас мне нечего было бы рассказать, когда бы не отцовский бинокль, который мне строго-настрого запрещалось нацеливать на людей, - это был телескоп, поэтому я видел все вверх ногами, но к этому приспосабливаешься. Я все видел, но ничего не слышал; мне было шестнадцать лет, отец уехал в Ирландию на конгресс, мать отлучилась к подруге, стояло бабье лето: едва начался сентябрь, и я принес из кабинета бинокль и стал нарушать отцовский запрет - она сидела с сигареткой в руке и читала тоненькую книжку; никогда прежде я не приближался к ней так вплотную - и я сполна осознал значение слов, которые отец начертал на футляре бинокля, мне кажется, чернилами: "Даже если ты чист помыслами, остерегайся бинокля". Я видел ее однажды раньше, тоже в бинокль, но в тот раз она не дала мне времени - срезала три розы и ушла; чтобы по-настоящему проникнуть в человека, надо разглядывать его долго, а она в тот раз больше не появилась, хотя я терпеливо ждал.

Теперь она сидела спиной к дому, и когда поднимала глаза от книги, то видела ржаное поле и колею, которая рассекала его надвое и уходила в Вороний лес, бывший никаким не лесом, а поросшей деревьями опушкой длиной в бросок камня, а шириной и того вдвое меньше, хотя вороны водились там, как и везде; еще дальше лежал едва различимый невооруженным глазом Серый утес, тоже носящий свое имя необоснованно, поскольку на самом деле он не утес, а гора, защищающая от ветра с моря.

Я, должно быть, отвлекся и не заметил, как она исчезла, стул был пуст, вернее, на нем лежала книга, значит, она еще вернется. Но раньше нее пришел другой, чужой, он взял книгу и стал листать. Хотя он сидел спиной ко мне, я был уверен, что вижу его впервые в жизни. Когда она наконец появилась, он поднялся и коснулся ее подбородка пальцем, а губ - легким скользящим поцелуем, потом они заговорили, она с жаром убеждала его, он улыбался, я чувствовал возбуждение, но не ревность, за это я могу ручаться, в тот момент ревности не было, они стояли рядышком, он глядел то ей в глаза, то в вырез платья, он был почти на голову выше ее, они чувствовали себя в совершеннейшей безопасности, подсмотреть за ними можно было разве что из моей комнаты, но наш дом так далеко, что не будь у меня подзорной трубы, чего они, конечно, никак не могли предполагать... значит, весь дом был в их полном распоряжении, ее мужа не было. Он приятный мужчина, неизменно вежливый и почти всегда в хорошем настроении; однажды я встретил его на тропе между Вороньим лесом и Серым утесом, он остановился и сказал: "Если б не мы с вами, дорожка давно бы заросла. Глядя на вас, я думаю, что уединение - замечательный способ стать человеком". Не поручусь, что он произнес именно эти слова, я передаю их в том виде, в каком потом пытался примерить их к себе, а может - себя к ним, он просто не знает и не может даже приблизительно понять, что он на самом деле сказал - он возвел мое одиночество в добродетель; ладно, не будем отвлекаться, значит, они были дома одни и чувствовали себя привольно, и, когда он поцеловал ее во второй раз, она обняла его, и я увидел, как его рука... это было слишком, в свои шестнадцать я был абсолютно невинен, ибо никогда не грезил своими желаниями, не связывал свои мечты с действительностью, моя невинность была боязнью Бога и женщин, к тому же мои родители ни разу ни на сантиметр не приоткрыли завесу своей сексуальной жизни, они были настолько неэротичны, насколько могут быть только собственные родители, и даже теперь, когда они уже много лет покоятся на кладбище, я не могу думать о своем зачатии без отвращения, хотя все это к делу не относится; итак, я стоял и следил за тем, что творила его рука, не вызывая с ее стороны ни протестов, ни противодействия, и надо ли удивляться, что тем вечером я едва заснул, что я даже боялся умереть из-за того, что мои глаза видели столько греха и что на другой день и в последующие вечера я как привязанный торчал у себя в комнате, положив приготовленный бинокль на столик у окна? Именно потому, что я был настороже непрестанно, я и стал свидетелем той драмы, хотя слово "драма" не соответствует моим воспоминаниям - то ли потому, что я видел все вверх ногами, то ли из-за того, что я ничего не слышал, хотя было понятно, что они кричат, скорей же всего из-за идилличности декораций: в густых кронах деревьев никакого движения, два цветника с георгинами окаймляют дорожку к искусственному прудику, посреди которого амурчик нацеливает лук на солнце, живописный кусок стены и розы, увившие деревянную веранду до самой крыши. А на выложенной камнями площадке под окном гостиной небольшой столик, задрапированный синей скатертью, подле которого она, возможно, сидит по утрам, пока я в школе; ничто не предвещало того, что произошло здесь вскоре, ничто.