Читать интересную книгу Гранатовый остров (сборник) - Владимир Эйснер

– Туристы?

– Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики – страмота!

– А давно это было?

– Што давно-то, как украли?

– Нет, как Вам пояс этот в руки попал.

– Давно, Димко. Году в тридцать четвертом ли пятом, сразу после как Кирова убили… Почин тогды был от правительства: «Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!» Везде крупно пропечатано. Оно ж после «Челюскина»-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок верст – зимовье. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.

Набирали-вербовали народ и люди ходко йшли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.

Лето здесь коротко. А навигацыя и вовсе. Где месяц, где меньше.

Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, – на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.

И мы так наше зимовье. Да пристройку, баню, ка-тух собачий.

Стали участок обиходить, да путики[15] на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань[16] в бочки закатывали. На «босого»[17] отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.

«Босого» ли, нерпу как ни готовь – все ворвань, все рыбой пахнет.

Варишь шти – оно уха!

Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…

II

Дед Маркел вздохнул и продолжил:

– Тебе, парнишко, сколь лет-то?

– Четырнадцать.

– Как мне тогды… Ну-к, вот те мужская стория, раз в годы взошел.

Было то в начале ноябрю. Длинна ночь[18] тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету – часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день ще тихо было, да луна на всю. Идем вдвоем с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывай капканы-пасти. Ввеселе, в охотку, рады: тятя похвалит!

Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?

Когда гляжу – Господи Cyce Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат – карабин.

А палец придержал: у волка колесо на спине!

Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге – куча мала!

А зверь в угол жмется. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо – половинка. У меня – мураши по телу.

И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил.

Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю – приподнялся, прыгнуть вроде. Щас остатнех собак переколет!

Тут я, должно, заорал.

Распрямился под луной.

Не зверь.

И не человек.

Не лицо вообще.

Оборотень!

Я пуще ору, а брат нажал навскидку…

Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:

– Савва, Савва, не стреляй – человек!

Ну, уж поздно: упал…

Подошли мы. И она с фонарем.

Посветили.

У меня колени подогнулись.

Никак, убил!

Левая половина лица – человек, правая – нет. Все кривь-кось изорвано, сине да бугристо, вместо глаза – яма. Жуть!

И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный.

Арбалет!

Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи.

Одежа на ем – шкурье. Шуба волчья. Нахлобучка на голову с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, засохли, торчат как всамделишны. Сдаля – ну волк и волк… На ногах бахилы[19] со шкуры «босого».

Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.

А чуть слышно его. Пуля – посередь грудя…

Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?

А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…

У нас слезы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.

Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышел – а тут пуля!

– Прости, мил человек, – Савва ему кричит, – прости за ради Бога! Нечаянно я – прости. Не умирай, не умирай – живи!

Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радоссь!

– Кто такой, – кричу ему, – кто такой, откуда, говори! А у него тока кадык ходит.

А потом руку на ранку, и пальцем на печи написал, – дед Маркел обмакнул корявый палец в кружку с остывшим чаем и вывел на столе мокрым: «NORCE».

Помедлил чуток и приделал к предпоследней букве крючок-уголок. Получилось: «NORGE».

– Да, вот так, по буковке.

Красным по белому.

И все. Глаз закрыл, дышать – тише, к утру отошел…

Мы с братом чуть не рехнулись тама: такой грех на душу!

III

В другой день отец подъехал с длинного путику.

У нас-то язык не ворочается, матушка рассказала.

«Ладно, – ей говорит, – грей воду, обмыть-хоронить», – на нас и не смотрит…

Как стали мужика раздевать – за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одежи и ниточки нету. Сподники – и те с пыжика[20]. Когды раздели навею – не тока лицо, вся грудь покарябана и заместо правой ступни – культя багрова.

А лицо, как «босой» ударил, глаз выбил, да кожу сорвал, видать, сам шил. Все кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет – не угадать, седой весь, белый… И тощой: кожа-кости.

Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.

Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять.

Отвезли подале в тундру на песчано место. Костер запалили.

Отогрем, раскидам головни, талое выберем и по новой. Там и положили. Тятя «Отче наш» прочел и засыпали мерзлым, да бревен сверху навалили от зверя.

Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошел. Ясно – не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие – уже не спросишь.

Начальству заявить – раций не было. На собаках двести да полсотни верст до поселку. И стока ж обратно. Да в длинну трехмесячну ночь семью бросить?

Остался тятя. Нам молчать велел. Мертвого не подымешь, а люди разнесут как сороки; объясняй потом «товаришшам»: нечаянно, мол.

И Савве крепко наказал: «В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную».

Я же думал: «Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещеной навсе?» Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах, как быват у моряков.

Ну, делали, как отец велел. Да все поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.

Работы в ту зиму было невпроворот: песец шел – мы не успевали снимать, матушка – шкурки мездрить. И «босого» за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли – руки отпадут. Да дрова пилить – каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра – по новой вперед.

А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, все в аккурат заровняли и дерен-мох настелили – тундра.

IV

– Про торбу-то я тебе ще не сказал. При ем была на поясе.

В мешочке том чуть мяса сушеного оленьего и нерпячьего, да в чехле берестяном две иглы. Костяна и железна. А железна из проводки без ушка, просто загнут конец нитяной. Ще нож из обруча, как море, быват, бочку выкатит… Мяхко железо, негодно, об камень точено. Тока жир с нерпы срезать, да шкуры скоблить.

И стрел несколько. Тяжелы и лехки стрелы. Арбалет же хитро сработан: три досточки лиственничны друг на дружку наложены, жилкой прошиты, а зацепа для тетивы передвижна. На малу натяжку и на большу.

Тогда и поняли, зачем тот крючок на ремне.

На малую – руками можно натянуть, еслив ногами на лук стать. А чуть зацепу к себе передвинешь – тока крючком поясным. И крепко бьет: на двадцать шагов доску прошибат. От удара и наконечник костяной, и стрела – вдребезги!

Я с того малого натягу наловчился утей да нерпей бить – наши диву давались. Летом ведь тонет нерпа, еслив с карабина. Наскрозь голову шьет. Кровь – дугой, и булькотит на дно… А с арбалету, вишь ты, нет. Стрела в ране застреет, крови мало, успевашь подгребсти, на гарпун задеть.

Ще с ружья-то шум. Раз стрельнул, всех распугал. А с арбалету – тихо. Я в то лето не меньше взял, как отец с братом.

На равных стал им связчик[21]-зверобой. Гордой был: они мне стрелы готовили. Самы ловки тятя делал. Точно йшли, не ломались, по стокату раз одну пущал.

А в другой год возможность стала на Моржовую переехать. Тут до поселка, до почты, до радиво тока сорок верст. В один ход собакам. Зажили мы как люди, а потом война-Дед Маркел воткнул шило в столешницу и спросил тихо:

– Ты ведь грамотной, что такое «NORGE» не знашь?

– Знаю, – Димке стало не по себе от пристального взгляда старика.

– И што жа?

– Так свою родину называют… норвежцы.

V

Снежно-белая глыба дедовой головы качнулась над столом:

– Пора, паря, чай пить!

За чаем разговор пошел о другом. Когда школьник собрался уходить, Маркел Мелентьич поднялся тоже: