Читать интересную книгу Гранатовый остров (сборник) - Владимир Эйснер

– Роза, ты почему такая матершинница?

– Н-ну? А ты че, идейный?

– Нет. Просто неприятно: красивая женщина, красивые губки – и грязь.

– Красивая? Ты меня молодой не видел. Щас вот столько не осталось!

– Осталось, Роза, поверь мужику, осталось!

– А сколько мне, думаешь, лет?

– Если бы не лапки у глаз, – не больше двадцати. А так, думаю, – годки.

– Сколько тебе?

– Тридцать четыре.

– М-м-м – «годки»! Сорок три не хошь?

– Не верится….

– Не верится? У меня сын в десятом классе, дочь в седьмом. Вот и считай.

Она отложила нож в сторону и взяла скальпель.

– Теперь смотри внимательно: губы подрезать и помаленьку всю голову освободить. Глаза и уши аккуратно обойти, хрящи из ушек вырвать – не нужны. Чуть было не сказала «на х… на рогожку», но не буду, раз тебе неприятно.

– Так ведь сказала уже!

– Но тихим голосом и глазки вниз. Вишь, я хорошая тетечка!

В глазах ее прыгали искорки, я рассмеялся.

– А теперь кажи руки, охотничек!

Недоумевая, протянул я обе руки вперед.

Она поочередно притронулась к большим пальцам моих рук и легонько потрясла их.

– Чтобы быстро снять-обезжирить, надо нокоть отрастить. Большой, как у меня. Вишь?

– Ну.

– Если правша, – на правом, левша, – на левом.

– Не пойму…

– Вот смотри: Нокотем цепляешь пленку на шее и давишь. Нокоть – не нож, шкурка не рвется. Потихонечку шкурку кругом отделяешь, пеньки лапок, вишь, сами выскакивают? И пошла, пошла шкурка вниз. А пленки и жир на тушке остались! И обезжиривать не надо. Время-силы экономишь. Я за день – двадцать пять делаю. Под настроение и больше.

Потом надо жир-кровь бензином снять, стальной расческой пух вычесать, прутиком хлопать, пыль выбить. Тогда станет красивая, пушистая, мягкая и в Питер поедет на пушной ау – аукцьон. Международный. За золото. Понял, мы какие? Золотые для государства люди!

V. Любовь, кровь и балалайка

Но я плохо слушал. Я смотрел на оголенные до плеч руки этой женщины. На правой руке выше запястья были белые скобы и полосы. На широком шраме у локтя – точки от иглы хирурга. Левую ладонь пересекала грубая красная черта. За нож хваталась.

Роза выпрямилась на стуле:

– Во работенка! Спина, как чужая. А руки, хоть смотри, не смотри, – память мне за любовь… Семнадцати замуж вышла, через год уже срок тянула. Прихожу с ночной, а он с бабой! Да ладно бы где, простила бы. Нет – на постели нашей! Ну, я в кухню и нож! И он – свой складник. Бились – поле Куликово. А стерва ушла! Я за ней с тубареткой по улице гонялась, пока не упала.

Роза Соломоновна положила на стол нож и ножницы и стала легонько раскачиваться из стороны в сторону. Тихая песня на языке, так похожем на мой родной, зазвучала в забрызганной звериной кровью комнате:

„Liebe ken brennen un nit ojfheren,Herze ken vejnen,vejnen on trenen.Tumbala, tumbala, tum, bałałajka,Tumbala, tumbala, tumbalala…"Tum, bałałajka, spił; bałałajka,Tum, bałałajka, tumbalala".(«Только любовь лишь горит, не сгорая,Сердце без слез безутешно рыдает.Тумбала, тумбала, тум, балайка,Тумбала, тумбала, тумбалала.Тум, балалайка, играй, балалайка,Тум, балалайка, тумбалала»)

Открылась дверь, четверо женщин из соседнего помещения вошли в комнату. Откинули повязки с лиц и подхватили припев:

«Тум, балалайка, играй, балалайка,Тум, балалайка, тумбалала…»

Сероглазая женщина среднего роста постучала пальцем по браслету часов:

– Завязывай, Соломонна, щас сторож придет.

Она сняла с балки двух последних песцов, одного отдала Розе, второго стала обрабатывать сама. Женщины принялись наводить порядок и убирать ободранные тушки в мешки.

Я выносил мешки на улицу и вытряхивал содержимое в большой ящик на тракторных санях у дверей. Многим ли отличается судьба человека от судьбы песца? Так же ждет тебя капкан болезни, случайности, старости. Шкуру, правда, не сдирают, но зато пух с тебя вычесывают всю жизнь.

Холодно. Наверное, за тридцать. Морозная дымка окутала высокую луну и огни фонарей на той стороне пролива. Громада атомного ледокола угадывалась у пирса. Я с трудом разглядел прожектор на крыше своего общежития. Пора домой. Сначала позвонить, чтобы парни белье взяли и пару одеял лишних. На скорую руку построена общага. Щелястая. Дует.

Когда я вернулся в помещение, радостно-теплое с мороза, обнаружилось, что Таймыру моему постелена оленья шкура и он грызет кость с хорошим шматком мяса на ней.

В «обдирочной» включили верхний свет. На столе была постелена скатерть, стоял чайный прибор, в корзинке – печенье и шоколад.

– Садись с нами, – сероглазая хлопнула по свободному стулу рядом с ней.

– Спасибо, девушки. Мне еще на ту сторону бежать.

– Пережди. Последняя вахтовка в десять.

– Зачем? Я напрямик.

– Не советую. Вчера ледокол прошел.

– А мне пилоты говорили: позавчера. Уже прихватило канал при ветре таком.

– Тогда вот что, – Роза встала и принесла из соседней комнаты небольшой железный ящик, в каких механики держат инструменты. Вынула из него напильник на деревянной ручке. Уложила напильник на цементный пол и резко ударила молотком. Сталь раскололась посредине, образовав острые, рваные края. Половинку с ручкой на ней Роза протянула мне.

– Держи. Если вдруг провалишься, этим когтем себя вытянешь.

– У меня нож.

– Руки порежешь. Да и соскальзывает, ломается, неужели не ясно?

– Ясно, Роза. Мне приходилось.

– Вот! Не фраерись!

– Спасибо.

– Будь ласка. А теперь не дури и садись за стол. Горячее в мороз не лишне.

VI. Сватовство «майора»

В общежитии строителей, где я был прописан, ужинали двое мужчин. Бутылка питьевого спирта стояла на столе. Мужики были уже «тепленькие», но стопка белья и два одеяла лежали на моей кровати. В этот поздний час кто-то сбегал к прачке на дом.

– Спасибо, парни. А где остальные?

– Суббота. По бабам! – объяснил старший из мужчин, каменщик Савелий Костыркин. – Вертак в пять сел. Где пропадал-то?

Костыркин раньше работал охотником. Но потом бросил «эту собачью жизнь» и перешел на работу в пмк.

– На складе. Пушнину дорабатывал.

– Розку-то видел? Тама она?

– Какую «Розку»? – мне и раньше был неприятен этот рослый кривоногий мужик с криминальным прошлым, а тут прямо закипело внутри.

– Ну, еврейка эта. Симпотная такая. Мужик у ей в тундре три зимы как пропал. Санька Грушевский. Шкаф был метр девяносто на сто двадцать кило. Собаки вернулись, а нарты пустые!

– И что, не нашли?

– Так ночь. Где искать? Не искали. Уже в февралю менты на вертаке прошлись низенько, дак если и был труп, задуло давно.

Как снег сошел, она еще раз вертак выпросила. Обратно ниче не нашли.

Дак она с милиции не слазила, пока ей мента в помощь не дали, пешком значит. И с сыном. Два месяца в тундре. Все путики протопали, овраги смотрели. А че смотреть? Еслив «босой» на лед утащил, то тю-тю!

– Так она что же, одна на зимовке?

– В путину[6] бригада у ей рыбацкая. И дети. А зимой че ж, – одна.

– Так ведь ночь три месяца!

– На собаках. Они и в пургу домой привезут.

– А волки-медведи?

– Карабин у ей, ты че?

Боже мой! Я вспомнил себя самого под зеленым светом сияний по восемь, по десять часов в тундре. Когда и больше, как погода. Минус тридцать – это в радость. Терпимо. Возвращаешься – изба выстыла. Не до чаю. Дров в печку – и спать. Если вдруг метель и не надо на путик, то праздник. Отпуск.

На вездеходе кабина. А собачья упряжка – это на ветру.

– Что же она сейчас-то в поселке?

– Дак еврейка жешь. Хитрая. Как самая ночь, середина декабрю – посередь январю, так она сюда ныряет. Вроде как пушнину сдать. Дети, праздники, халам-балам. Начальство – как не видит, не знает. Ранше дело заводили, еслив участок бросишь. А щас, при Горбаче, послабуха пошла, никто ниче не боится.

А в этот год она по делу. Песца много. Любители сдают – завал. Обдирать некому, желающих приглашают. Дак че я говорю, – ты же знашь приказ-то?

– Знаю.

– Розка, говорят, по сорок штук в день делат, как орехи щелкат. Две сотни в карман. За день. Это на материке-то месячна зарплата. Инженерная. Ловка! К ей многие клеились по вдовьему делу. Всем – шиш! Я – друг ведь Сашкин. Рядом стояли. Тоже в прошлом годе зашел к ей. Мол, так и так. Не-е-е. Че ты-и! Как кошка – спину дугой и кш-ш-ш! Не порти, грит, памяти, иди с Богом!

Савелий набулькал себе полстакана разведенного спирта, выпил залпом, схватил кусок мяса с тарелки, стал жевать.

– Бушь?

– Нет, с утра работы много.

– Ну, как знашь. Нам больше останется.

Я принял душ и постелил постель. Сходил на кухню, включил чайник. Савелий, уже пьяный в грязь, все сидел за столом, уронив голову на руки, и бормотал про себя.

– Ну-ну, поживи, поживи одна… плох я тебе, плох? Походи, походи одна… год походи, два походи… а нет – туда же пойдешь… туда же пойдешь… туда… не вернешь…

Я все ворочался на постели. Костыркин, думалось мне, знает больше о пропавшем без вести охотнике, чем вдова и милиция. И приснился мне затвор от карабина. Лежал он, холодная кривая железка, в уютном «сейфе» Розы Соломоновны, и я все пытался скинуть его рукой, все пытался стряхнуть его, выбросить, не гоже железяке в таком нежном месте. И проснулся с зажатым в руке углом подушки.