Читать интересную книгу Страстная седмица - Аскольд Якубовский

— Не положено, — говорил он. — Это не будет полезно ни больному, ни вам. Такого вы еще не видели.

— Какие могут быть последствия? Я слышала, что одному солдату пулей…

— Прострелили голову?

— Вы это знаете?

— Враки, мадам, враки. Но как я могу вас пустить? Ваш внук без сознания, дышит прибором.

— И долго так сможет дышать?

Старуха поглядела так подозрительно и тяжело, что врач заерзал на стуле:

— Хоть месяц, техника у нас превосходная. Электроника, металл, пластмассы… Если вам сказать, сколько стоит оборудование в кабинете, вы ахнете.

— Сталь-то какой марки? — спросила старуха.

— Этого не знаю.

— Сталь — мое амплуа, не удивляйтесь. Значит, кабинет стоит дорого?

— Почти как все остальное оборудование нашей больницы.

— Вот и покажите его. А если чего вам не хватает, говорите, мы выбьем, — старуха значительно кашлянула. — попробуем выбить для вас у министерства.

— Надеть бы вам халат. Пойдемте, там найдется.

Они прошли коридором к двери, обитой дюралем и покрашенной белилами. Краска уже слезала местами, и металл ярко блестел. Вошли.

— Девочки, халат!

— А куда мне девать пальто?

— Девочки, возьмите пальто.

Доктор помог Марии Семеновне снять это пальто и отдал его медсестре.

Опираясь на палочку, она пошла дальше, вглубь этого очень длинного, сильно освещенного коридора. Поразительно чисто. Народа здесь было много, и ходили все торопливо, в белых халатах. Все они глядели на старуху. Врач, остановившийся впереди, подзывал старуху:

— Сюда, сюда…

Старухе понравилась палата. Она была загромождена малопонятными машинами и напомнила ей отличную лабораторию, из тех, современных. В них еще химики-физики получают новые вещества, таинственные и часто опасные. Здесь были приборы, в устройстве которых ничего не понимала даже она, инженер-металлург, бывший директор завода и кандидат наук к тому же. Но и здесь было чисто. И здесь в поразительной, невероятно чистой чистоте мертвенно-белой большой комнаты громоздились невероятно чистой выделки непонятные приборы, и стрелки метались на шкалах, показывая черт знает что.

Мария Семеновна была оскорблена этими приборами, ища то, к чему можно было придраться. И нашла, что комната маловата, вот и все. Приборы шумели, урчали, прищелкивали, хрипели — все незнакомыми голосами. Какой-то из приборов даже тихо, грустно, почти по-человечьи вздыхал. Но внука здесь не было и быть не могло.

Врач прошептал ей:

— Десятки тысяч стоит…

Зато в следующей палате на хирургическом длинном столе лежал Виктор, громадный и длинный. Старуха увидела его босые огромные ступни и высунувшееся из белых повязок лицо. Все остальное было прикрыто простынями и бинтами. Не закричала, держала рот сжатым, ладонью охватив. «Но ему здесь холодно», — решила озябшая вдруг старуха и поняла, что это страх, настоящий страх. А не холод. И это было всегда: пугаясь, она зябла. Но страхи приходили так редко, что забыла. А здесь был необычный, белый, страх. Страх! Только сейчас она увидела, что к внуку со всех сторон протянулись провода и проводочки, трубки и трубочки — все разного цвета. Были синие и красные, прозрачные и даже из толстой резины. И все они уходили под простыни. Наверное, Виктор был оплетен ими. А куда же они тянутся? Она увидела сидящего в стороне металлического паука со сложно-суставчатым стеклянным брюхом. К нему-то и шли трубочки, ими он обхватил внука, в нем, паучище, что-то журчит и булькает, хрипит и причмокивает. Остановить его! Он высасывает жизнь внука в себя!.. Но старуха окаменела. Она видела в своей жизни многое, но не оплетенного умирающего внука. Она молча (грудь сжало) стала хватать рукой воздух, которого не стало для дыхания. Врач подхватил ее, посадил рядом с приборами. Старуха закрыла глаза.

— Кардиамин, но-шпу, нитроглицерин сейчас же и таблеточку пипольфена потом. Маша, надо смерить давление.

Сестры, все молоденькие, быстрые и ухватистые, сунули ей в рот таблетку и принесли прибор. Закатали рукав старухи, и врач стал работать пофыркивающей резиновой грушей. Зажатость в груди прошла, и тут же принесли голубую таблетку и стакан воды. Затем явился шприц и ватка, смоченная спиртом. Сестра ловко сделала укол. Старуха и не поморщилась. Врач что-то говорил ей о великом Пастере, у которого не работала половина мозга.

— Пастер? — переспросила старуха. — Кто это? Ах, да… Доктор! Спасите моего мальчика, спасите.

— Стараемся, — буркнул врач. — Вам нужно домой.

А сестра спросила:

— Мамаша! Вызвать «перевозку»?

— Сама дойду, я не одна.

«Отец парня ждет в коридоре», — вспомнил врач.

5

К Семену подсел теперешний муж старухи, сам тишайший Петр Иванович Квач. Он был всегда тихий, вот только на войне отличился, шагнул из лейтенантов в полковники. Его мало замечали возле старухи, он как-то не гляделся рядом с ней. И ведь был еще бодрый, рослый старик. Лишь недавно он сузился и как-то обвис плечами.

Петр Иванович сидел рядом с Семеном, с обвисшими своими веками, с обвисшими щечками в красных жилках (топорщились одни усы). Но старик улыбался доброй, смягчающей все улыбкой. «Типа мази от ожогов», — решил Семен. Он обрадовался старику — мать, она вся жесткая, злая, ругачая. («Рогатая», — говорит Петр Иванович). Она может и обидеть, и взять на себя все тяжелое. Она в силах всего добиться и все на свете сделать. Но жить рядом с ней было тяжело. А этот — успокаивал и смягчал тихостью, вихорьками у лысины, улыбкой — она была особенной, она врезалась в память и обладала странным свойством. Старик уходил куда-нибудь и забывался, с вихорьками и своими усами, а улыбка оставалась. Она повисала в воздухе и, прежде чем растаять, еще некоторое время там висела.

Все побаивались старуху и все любили старика. Даже сама старуха. Любили за тихость, за полную отрешенность от себя. Нравилось, что он все что мог раздавал родне и знакомым: варенье из своей смородины, книги на день рождения — были они превосходные, русские классики старого издания. Иногда это казалось Семену полным безволием. «Старик раскис, как медуза, — думал Семен. — Вот, даже не настоял на том, чтобы старуха взяла его фамилию. Впрочем, и два предыдущих ее мужа, хотя и настаивали, тоже не добились. Сильна!.. Не смогли, опустили руки, ушли». Но старик не уходил, а был терпелив, и Виктор говорил: если бы ушел Петр Иванович, то стало бы много тоскливее жить. Главное же, исчезла бы с ним улыбка.

«Я стараюсь, — думал старик, похлопывая Семена по плечу. — И все же не понимаю, молодых, то есть. Или это совсем другой народ, или я глуп. Мне бы хотелось, чтобы они не заметили моей глупости. Что я могу им дать?… Сил нет, денег мало».

— Я, знаешь ли, прочитал новое, — сказал он озабоченно. — Думаю, это сейчас нам будет полезно знать. То есть о травмах.

— Помолчите, Петр Иванович, — попросил его Семен.

Он думал, что старуха растворила волю Петра Ивановича. Даже говорил это — тот не протестовал. Больше того, старик, по-видимому, был доволен. Он не роптал, выслушивая приказания, и выполнял их. У него была своя роль в доме, он занимался садом и домашним хозяйством. Сам делал варенье и домашнее вино. В его комнатке повсюду лежали кипы журналов по садоводству, цветоводству, а также и научно-популярные. Они копились лет двадцать и занимали так много места, что старик сделал себе ложе из стопок журналов. И все их перечитывал. И говорить любил больше о вычитанном. И сейчас ему хотелось рассказать Семену о новом способе лечения переломов костей.

— Уж лучше говорите, — попросил Семен.

Петр Иванович встрепенулся и хотел просить Семена не беспокоиться о сыне, раз у врачей жена, но не решился и стал рассказывать, что вот собирается завести пчел и уже начал это делать с изучения литературы о пчеловодстве. Даже накопил полторы тысячи выписок и различных вырезок, подписался на журнал пчеловодов. Теперь он, для себя конечно, пишет книгу о любительском пчеловодстве, да… да, только для себя, а там заведет для начала пару ульев.

— И посмотрю, как оно все пойдет. А потом еще пару, и еще, еще…

Старик журчал в ухо Семену, а тот едва слушал, стал вдруг каяться. Пожалуй, впервые ему подумалось, что он пускал мать, как танк, на прорыв трудностей, он сваливал на ее костлявые плечи и хлопоты, и заботы, все… Квартиру ему выбивала она, «Яву» добывала она, разводила его мать. Ей, конечно, сделать это легко, жена сама напрашивалась, но все же… ее воля прочная, как молибден, что изредка идет на формы в литейных машинах, а влиятельных знакомых у нее тьма-тьмущая. С первым секретарем она на «ты». Все ее знакомые — на хороших важных местах, в «силе», и они охотно помогали ей. «А все же нехорошо это, — думалось Герасимову. — Но так ей и надо. Разве она не сделала все, чтобы меня обезволить? Сделала… Так и пускай теперь хлопочет, а я напрасно беспокоюсь…»