Читать интересную книгу Страстная седмица - Аскольд Якубовский

Часть вторая

ДИНАСТИЯ ГЕРАСИМОВЫХ 

Глава первая 

1

Старуха не спала. По обыкновению, ее мучила бессонница. Она и раньше часто сидела до утра в кухоньке. Петр Иванович к этому привык, Семену тоже это не мешало, при его талантливости крепко спать. Он, как всегда во сне, долгом и глубоком, с видениями (вот, опять бормочет), искал спасения от неприятностей жизни. Старуха было рассердилась на Семена, вспомнила, что когда разводился, то взял отпуск и спал непрерывно. И вышел из передряги без единой морщинки, без единого седого волоска. Вот только жениться больше не захотел и баб стал бояться. Что уж совсем глупо. Но умным его никто не считал. И вот, он последний Герасимов. Чепуха какая-то!

Старуха сидела на кухне и жалела, что не училась вязать. Считая петли, она бы отвязалась от горьких чувств, потому что без внука (а выживет ли он еще?) все опустело и стало вроде бессмысленным. И хотя Марья Семеновна не отличалась живостью воображения, а нарочито ограничивала его и боялась, но истребить до конца не смогла.

И сейчас, стоило задуматься, как она видела мчащуюся машину, лед, мерзкую проволоку, гибельный полет внука. Она хотела и не могла верить, что он выживет. Разум говорил, что будет худшее, давило предчувствие, бабье, унылое, вынесенное из деревень. И кому пожалуешься? Что сделать? (Снова сверкнула машина и осколки льда. А под фонарем — крестом — лежащий человек. И к нему бегут, и это Виктор). Чудовищно.

Старуха ощутила злобу к этому случаю и ко всему, что родило это несчастье. Но что же делать? А наказать всех!

«Надо проследить и проверить все, весь путь мальчика к смерти. Герасимовы так дела не оставляют, с ними лучше не связываться, с ними не шути. Проволока — само собой, о проволоке она поговорит. Но кто его так настропалил, от кого несся? И эта артисточка… Надо проверить, выяснить: что там она? Это раз! А сам он? Почему такое сделал? Как мог решиться? Куда смотрел отец, проворонивший решение? (Грохот машины, лед, голова и растекшаяся липкая лужица… Кровь, родная кровь). Что если он убежал от этой дряни обманутым и вне себя? Но почему? Узнать, все узнать… Что же сделать? Что сделать?… Нельзя гибнуть такой отличной семье, нельзя терять единственного наследника. Кстати, не обрюхатил ли он актрису? Ну, едва ли, сейчас все девки такие многомудрые, а мужики всегда слюнтяи. За исключением некоторых паразитов. Нет ли и там этакого? Узнать, все узнать!.. Внук умрет… Какая это боль, какой удар. И сердце вот гремит, и в висках шум. Где тут у меня но-шпа? Значит, мне нужно вызвать врача. Глупости! Вызвать из Москвы Петьку Злобина к внуку. Гм, Петька, ему уже за 70. Поди зазнался? Позвонить ему, позвонить…»

Она прошла в комнату и переключила телефон в коридор. Ушла с ним в ванную и там, позвонив на станцию, ждала вызова. Шептала:

— Погубить такую семью… Такой внук… Не допущу.

Род Герасимовых погибнет? Будто несет какую-то вину. Но в чем можно было виноватить его?

2

Дородная была, отличная тетрадь с пожелтевшей, но отличной бумагой. Отец исписал ее. Марья Семеновна осторожно листает тетрадь. Еще девочкой она нашла на чердаке тетрадь, старинную, в коже (об этом было рассказано тысячу раз). Тряхнула, но пыль не ссыпалась, пришлось ее стирать тряпкой. И теперь, уже старухой, держа эту тетрадь, прижатую ладонью, она вспоминала дом, старый, лиственного дерева, с громадным чердаком. И было странно, что дома нет, чердака нет, а тетрадь осталась, лежит в комоде, прикрытая рубахами мужа. Лежать ей да лежать! «И кто знает, — думала старуха, — быть может, поставленную на это место бетонную девятиэтажку уберут, чтобы взгромоздить девятьсотдевяностоэтажное здание, а тетрадь будет хранить пра-пра-правнук, а в тетради будут сохраняться мысли предка, вечные и нужные всем им, Герасимовым.

Чернила, которыми писал в тетради отец Марьи Семеновны, были сделаны из каких-то орешков. Так когда-то делали. Они, была уверена Марья Семеновна, будут такими же черными не только сейчас, но еще 1000 лет, не то что нынешние, забудь письмо на солнце и пиши заново.

И старуха восхищалась своим отцом, который писал вечными чернилами истины, которые тоже считал вечными. И почерк его был ясный, четкий, как говорили тогда, «писарский».

«Разные бывают семьи. Одним абы сообща пожрать да телеса прикрыть, а других держит либо интерес борьбы за добрую жизнь для всех, или работа, скажем, литейное дело, его секреты. Одни ищут монеты, другие же секрет, как сварить новый сплав, поженив медь с железом. И ежели есть такое в семье, то она образует династию…»

Марья Семеновна, забросив тонкую косу на плечо, читала:

«Ибо я уверен, — вещал отец, и дочь так и видела его, крупного телом, сильного, с солдатскими усами, — что если считать то, что делали короли, работой, то и я со своими прокопченными лапами, и мой тесть, и все рабочие образуем свои династии не хуже, скажем, бояр Романовых, французских Капетов или австрийских Гогенцоллернов. И если учесть всю нашу работу, то ее наберется много. Ведь у королей, если даже считать сиденье на троне работой, бездельничали принцы, царевичи-королевичи, а наш рабочий труд, он копится и складывается, вроде денег, копейка к копейке или, как на стройке, кирпич к кирпичу. Вот и мы, Герасимовы, мы работаем, если взять и меня и предков моих, наверное, с полтысячи лет».

Такого Марья Семеновна не читала, не слышала, не думала. Никогда. Быть может, оно и наивно, посмеется кто-нибудь. Но ей было так интересно, так важно прочитать тетрадь.

Потом, став директором, читала с усмешкой. Даже сделала все, что в ее силах, чтобы разогнать эту династию в разные стороны, для охвата всей жизни. Ей хотелось, чтобы Герасимовы были всякие: даже художники, ученые, композиторы. Не удалось, да, но было ею сделано. А теперь, когда единственный наследник рабочих Герасимовых лежал в больнице и мог умереть, ей особенно, до боли хотелось, чтобы продолжилась их династия. Сейчас она поняла и гордость, и заботу отца. Да, сейчас, будь ее воля, она бы всех их погнала, вернула на завод. Но сводный брат умер, и сын Иван, первенец ее, тоже. Только Семен, этот всю жизнь на заводе. Она часто вспоминала, как первый раз читала исписанные отцом страницы — с удовольствием и удивлением. Тогда она была лихой девчонкой, а кругом чумазые, добрые, но и опасные в темноте рабочие. И это был воздух ее юности… Но это, и страшное — война, и светлое, было позади. За спиной был фронт, куда она ушла добровольцем. Будучи хорошим руководителем завода и практическим математиком, человеком, привычным к грохоту плавок, к огню, она попросилась в артиллерию. И ничего, справилась. Почему она бросила свое директорство, работу, детей? Да вот почему: услышала зов мертвых. Ее позвали убитые свои — сын Иван, муж, отчим — за которых надо было мстить. Что ж, это она делала, и хорошо делала. Командовала дивизионом тяжелой артиллерии, и неплохо командовала.

И теперь, куря цигарку и устало моргая в рассветное окно, она слышала другой зов. Она слышала зов родных ее предков. Тех, что когда-то жили в России, давно, очень, а потом взяли да и ушли в Сибирь. Она вспоминала не тех, кто крестьянствовали в ней либо охотились, а только работавших в мастерских, на заводах, в конце концов, пришедших и в этот, родной ей, город. Она любила все заводское. А вот мать не была так заострена, как она. Марья Семеновна вспоминала, что ее мать желала выйти только за рабочего, но и деревенского. Казалось, неразрешимая задача, но Герасимовы всегда находили выход. И мать нашла, выбрала ей отца, которого Марья Семеновна любила, но почти не видела.

Да, мама выходила не за кого-нибудь там, а за пятиюродного, кажется, брата, венчавший их поп все фыркал и придирался. Пока не успокоили его, дав червонец.

Но слышался Марье Семеновне и другой зов. Сильный зов погибших Герасимовых. Зовет сын Иван, погибший на войне, то и дело окликает дочь Наталья, ушедшая санитаркой на фронт и канувшая как в воду, слышен голос брата, сгоревшего на заводе. А отчим?… Они зовут, надо что-то сделать для них. Может, 1000 лет их работы уже набралось, хотя бы сообща… Может, их это успокоит…

А что если определить генеалогию рода Герасимовых? Смешно? Согласна! Зато отличнейшее занятие для пустых вечеров, когда сидит усталый молчаливый Семен, когда затем бессонница да хождение по комнате. Но занятием ее пустых вечеров (и переполненных дней) стал завод, с которого уходила на фронт, а теперь возвратилась. Бывший директор, Черненков, уезжал на Украину восстанавливать разрушенные заводы Криворожья. Что ж, его родина, его заводы.

Хотя работы было выше головы, но Марья Семеновна занялась и родословной. Старуха отроду не откладывала дела: родословное дерево она начала строить сразу же, в тот же вечер, рисуя на оберточной бумаге столярным карандашом с прямоугольным грифелем. Она прихлебывала чай с сахарином и водила карандашом. Он скрипел, царапал бумагу песчинками, замешавшимися в жирное графитное тесто. Наконец Мария Семеновна вырисовала дерево и, смутясь, в корнях дерева написала: Адам и Ева (яванские питекантропы). И думала, что хорошо было дворянам, они следили за предками, собирали документы. Врали, конечно, а все же… И если не могли документировать происхождение, скажем, за тысячу лет, то за сто лет могли поручиться. А что сделать ей? Предки ее были разные (она зажмурилась, воображая их): одни — безграмотные землепашцы, другие — отличные мастера по металлу, наверное, владевшие и грамотой. Но записей их нет. Конечно, можно было копнуть в архивах, но до времен, когда стали на фабриках заводить документы на рабочих, восстановить ничего было невозможно. «Что ж, — решила Мария Семеновна, — тогда мы помечтаем». И начала, посмеиваясь и стесняясь, а там и всерьез, придумывать род, припоминая все, что читала (мало, мало), что когда-нибудь слышала от бабушки и от деда, людей чрезвычайно памятливых. Записывать бы надо было, записывать. Но многое она запомнила. Судя по их рассказам, они — каждый — имели двоих, не менее памятливых, прадедов Марьи Семеновны. Которых выслушивали со вниманием. Ее работа началась, за точностью Марья Семеновна не гналась, ей было важно сделать, так сказать, эскиз родословного дерева, на середине его она нарисовала ветку и написала в кружок «Дмитрий», потому что дед набормотал ей легенду, сказку их рода.