Читать интересную книгу Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет" - Петр Попов

– Что до надежд вернуться в Виттенберг

 И продолжать ученье, эти планы

 Нам положительно не по душе,

 И я прошу, раздумай и останься…

Вот оно! Гамлет так и знал – не пустят. Какая тоска! А тут еще мать сo своим приказом:

 – Не заставляй, что б мать просила даром.

 Останься здесь, не езди в Виттенберг!

Ах, как скрутили, как повязали! Не королю ответил, – матери:

– Сударыня, всецело повинуюсь.

Конечно, приходится повиноваться, он к этому был почти готов, знал заранее, что так будет. Но куда девать злость, досаду, ненависть? – Остается только сверлить мать глазами. А та так и впилась в сына. Ноздри раздулись, от гнева слова найти не может, застыла вся, только дышит тяжело. Сейчас бы этого щенка не только в Виттенберг, куда-нибудь дальше, дальше, – с глаз долой, а нужно, вопреки всем своим желаниям, заставлять остаться, нужно терпеть его здесь рядом, видеть каждый день. Господи, что за мука, какую ехидну родила! И Клавдий вынужден теперь уламывать Гертруду, успокаивать ее: «Сударыня, пойдемте». – Не идет. Тогда – про сговорчивость Гамлета, про вечерний пир. Не слышит. Пришлось взять за локоть: «Идемте». От прикосновения содрогнулась. Увидела рядом. – Ненавижу, всех ненавижу – и сына-змееныша, и тебя, ничтожество. И рванулась из зала. Взглянул Клавдий на Гамлета, улыбнулся виновато, даже руками развел: что поделаешь – женщина. Стерпим, племянник, а? – И поспешил за королевой: как бы в гневе не натворила чего.

И вот, наконец, Гамлет один.

Гамлет

Кто же он такой, этот скорбный принц, которого каждая эпоха, каждое направление общественной мысли стремятся присвоить, превращая его то в символ духовности, то в борца за справедливость, то в невротика, мучимого эдиповым комплексом, то в мистика?.. Не будем спешить, постараемся не подчинять его искусственно никакой доктрине, а попробуем понять этого человека в его противоречиях, стремлениях, извивах судьбы и характера.

Что нам известно о его прошлом, о том, каков он был до того момента, когда встречаем его в пьесе?

– Мы знаем, что родился он тридцать лет назад в день роковой победы его отца над Фортинбрасом. Знаем, что в детстве его дядькой и наставником был королевский шут Йорик, таскавший мальчишку-принца на плечах. Принц целовал шута в губы и от души веселился застольным каламбурам этого сорванца, чьи шутки были далеки от изысканности, если он мог (вероятно, в свободное от работы время), гуляя в обществе могильщиков и прочих подонков общества, потешать их, разливая им, вино на головы. Думается, правда, что юмор его хозяина был paзвит ровно настолько, сколько требуется, чтобы понимать шутки именно такого сорта. Подросший Гамлет дружил когда-то и с Лаэртом, вероятно до того, как Лаэрт уехал во Францию, а Гамлет – в Виттенберг. Здесь пути их разошлись, как разошлись и интересы молодых людей. Дружба с Лаэртом скорее всего не была глубокой ни с той ни с другой стороны: очень уж они были разными, да и несоответствие в происхождении давало себя знать.

Про отношения с родителями нам не известно ничего, Шекспир не обмолвился об этом ни словом. Почему? – Пока отметим только, что Гамлет имел возможность наблюдать все признаки взаимного влечения родителей – это, пожалуй, единственное, что сообщает нам Шекспир со всей определенностью и что, очевидно, представлялось ему наиболее существенным во взаимоотношениях принца с отцом и матерью.

Дальше – Виттенберг. Кто и зачем послал туда принца?

 – В университете учился в свое время Полоний (скорее всего, все в том же Виттенберге). Вероятно, немецкое образование, получаемое там, было в чести, давать образование молодым людям считалось нужным. Но почему отец, который сомнительно чтобы высоко ценил знания и культуру, вместо практического обучения сына руководству страной, решил отправить его в университет? – Вероятно, все дело в том же обстоятельстве, по которому Гамлету не доверили трон: он совершенно не проявлял никакого интереса ни к политике, ни к военному ремеслу (увлечение фехтованием – не в счет, это так, баловство). Более склонный к развлечениям, к наблюдению, к чтению, безответственный и легкомысленный («Я полагал, что Гамлет легкомыслен…» – заметит Полоний, очевидно, знавший принца именно таким до происшедших трагических событий), – он не вызывал ни особой гордости у отца, ни привязанности матери, которая вообще предпочла бы не иметь перед глазами это постоянное напоминание об уходящей молодости. Она была поглощена своей страстью к мужу и тщеславием властолюбия, ей было не до сына. И как впоследствии дядя решает отправить Гамлета «поплавать» в Англию, так, думается, родители буквально вытолкали его в Виттенберг.

В Виттенберге же на свободе, не скованный путами обязательств придворной жизни, не обремененный ничьим надзором, принц набросился на все удовольствия, которые предоставило ему положение студента. Его компания – Гильденстерн и Розенкранц (отнюдь не Горацио – бедняк, сухарь, стоик). Театр – любимое развлечение. Правда, в понимании театра, в знании литературы, принц далеко оставил позади себя своих приятелей, но когда было, чтобы тонкий вкус и чувство изящного мешали молодому человеку с головой окунуться в хмельную радость безответственной свободы, особенно когда свобода эта обеспечена высоким титулом и государственной казной.

– На кого похож этот Гамлет? Что-то в нем угадывается такое знакомое! Ах да, ведь это же другой принц, принц Уэльский, впоследствии король Генри V! Его развлечения в сомнительной компании Фальстафа могут рассказать о юности Гамлета так же много, как и весь сюжет утраты принцем Генри своего отца Генри IV. Особенно поучительна метаморфоза превращения распутного принца в серьезного и чопорного короля. (Как много общего найдем мы после во встрече Гамлета, Розенкранца и Гильденстерна с ошарашивающей своим ледяным холодом встречей короля Генри V и Фальстафа!) Но как никто не мог ждать, что взошествие на престол так переродит принца, которого все привыкли звать запросто Гарри, так никто (разве только Горацио) не предполагал возможность подобной перемены в Гамлете. А потому и держали его подальше от двора, пока он не понадобился.

И вот катастрофа. Отец умер. На трон садится дядя. Мать ему в этом помогла. Во всем Эльсиноре ни одной души, кто был бы близок и дорог… Тоска траура, необходимость дождаться положенного срока, чтобы вновь вырваться на волю. А принц вовсе не отрекся от жизни. Его траур отнюдь не похож на монашескую схиму. «Тугая плоть» пока отнюдь не собирается «раствориться»... И вот из тоски безделия и ожидания отъезда всплывает безответственный (как до сих пор было все в жизни избалованного королевского отпрыска) роман с Офелией. Гамлет не может не знать, что никто и никогда не позволит ему жениться на дочери советника (Лаэрт об этом говорит с замечательной точностью и беспощадностью), да и вряд ли его может заботить подобная «мелочь». Он даже не стесняется (при всем своем трауре) открыто ухаживать зa Офелией. Об этом знают все – Лаэрт, придворные, остерегающие Полония. А принц ничуть не боится скомпрометировать девушку и никак не заботится о последствиях. Он даже и не вспоминает о ней, собираясь в Виттенберг. Уехал бы и скорее всего забыл бы незамедлительно...

Вот, пожалуй, и все, что нам известно о Гамлете до того, как ему запретили уехать из Эльсинора.

Но вот – запрет! – Что делать ему при дворе? Демонстрировать свою лояльность? Пьянствовать на банкетах (т.е. на пирах – конечно)? Волочиться за Офелией, рассчитывая рано или поздно сломить ее целомудрие? – Какая тоска! Лучше сдохнуть! Ненавидя себя за уступчивость и весь свет за несправедливость, разражается принц своим первым монологом, который начинается (обратим на это особое внимание) не только мыслью о самоубийстве, и не столько ею, сколько признанием власти над собой Божеского закона:

– О, если бы Предвечный не занес

 В грехи самоубийство! Боже! Боже!

Таким образом, среди всех бранных слов, обрушенных на мироздание, Гамлет проявляет себя пока как человек, вполне сознающий власть религиозных запретов. Однако, положение его безвыходно, мерзко.

– Каким ничтожным, плоским и тупым

Мне кажется весь свет в своих стремленьях!

О мерзость!

И вот тогда-то первый paз по-настоящему вспомнил об отце. Теперь ему рисуется этот Аполлон в идеальном свете. Правда, нет ничего конкретного, чем можно было бы его вспомнить, – ни поступка, ни слова, ни даже вспоминания об отеческой ласке (ничего ведь не было), но разве это так важно? – И высоко, как знамя своей былой свободы, своей прошлой жизни, возносит Гамлет образ отца, которого он совсем и не знал даже, но из которого получается отличный кумир. Тем более что кто во всем виноват? – Конечно мать, «ничтожество», как, впрочем, и все женщины. Нy, что ж! Вы оставили меня здесь, еще пожалеете.