Читать интересную книгу Ленин - Антоний Оссендовский

Ниоткуда не получил ответа. Чувствовал себя в лабиринте постижений, как на бездорожье…

Сощурил черные глаза и крепко стиснул губы. Вспомнил, что хотел взглянуть на нищего, который заночевал у старосты, сбросил с себя терзающее его отчаяние и побежал к хате, где находился пришелец. Увидел его, окруженного крестьянами и собравшимися около него детьми.

Был это «Ксенофонт в железе», старый крестьянин, худой, с черным лицом и мученическими, неистовыми глазами. Летом и зимой ходил он босый, в одной и той же дырявой, просвечивающей сермяге. На изнуренном теле носил он тяжелую цепь и рубаху из конского волоса для умерщвления плоти. На груди его висела большая, тяжелая икона Христоса в терновом венце.

Старец не умолкал ни на минуту. Говорил без остановки. Была это мешанина молитв, притч, слухов и новостей, собранных со всей России, которую в течение многих лет пересекал он без цели, гонимый жаждой бродяжничества. Рассказывал о монастырях, реликвиях святых мучеников, о их жизни; о тюрьмах, где проводили отчаянную, безнадежную жизнь тысячи крестьян; о бунтах; о каком-то ожидаемом «белом письме», могущем дать крестьянам землю, настоящую свободу и счастье; о холере, «распространяющейся» по деревням с врачами и учителями; показывал талисманы от всяких болезней и несчастий, щепотку Святой Земли, обломок кости Святой Анны, бутылочку с водой из колодца Святого Николая Чудотворца; смеясь, подпевая и бренча цепями, пророчил, что придет скоро Антихрист – враг Бога и людей, что шестьсот шесть дней его правления переживут только те, которые к земле прижаты бременем страданий и несправедливости, и являются ими крестьяне. Им также дано будет право судить притеснителей; потом снова пожалует Христос, на тысячу лет установит бытие людей от плуга, чтобы перед концом света познали они радость земной жизни.

Пел, кричал, молился, плакал и смеялся истово старый, нищий, черный как земля. Маленький Володя внимательно приглядывался к нему. Удивительные рассказы старца будили всяческие мысли.

К хате старосты внезапно подъехала со звоном колокольчиков карета, за которой верхом ехало двое полицейских.

В избу вошел чиновник. Надменно поздоровался со старостой и спросил:

– В твоей деревне живет Дарья Угарова, вдова солдата, убитого на турецкой войне?

– Живет… – ответил испуганный крестьянин, дрожащими руками нацепляя на сермягу латунную бляху с надписью «староста» – символ его власти. – Около Кривого Оврага стоит хата Угаровой.

– Покажи мне хату вдовы! – приказал чиновник и вышел из избы.

Пошли они, провожаемые толпой крестьянок, поющим Ксенофонтом и сбегающимися отовсюду крестьянами.

Около маленькой хаты с дырявой крышей из почерневшей соломы, с выбитыми стеклами, занавешенными грязными тряпками, доила корову немолодая женщина; две девчонки деревянными вилами выбрасывали из хлева навоз.

– От имени закона забираем дом, поле и все имущество Дарьи Угаровой за неуплату податей после смерти мужа. – объявил строгим голосом чиновник. – Исполняйте ваши обязанности!

Кивнул он конным полицейским. Те вывели корову и начали накладывать печати на дом и хлев.

– Соседи, благодетели! – заорала, поднимая руки, крестьянка – Помогите, сложитесь, заплатите! Знаете сами, какая нужда в доме! Мужика нет… Пропал на войне. Что же я, бедная, одна сделать могла? Ни плуга, ни работника… Одна выхожу в поле с деревянной сохой, тянут ее корова и мои малолетние девчонки. Если бы не корова, единственная кормилица, давно бы с голоду померли. Помогите! Заплатите!

Крестьяне опускали головы и угрюмо смотрели в землю. Никто не пошевелился, никто не вымолвил ни слова.

– Ну так! – произнес чиновник. – Дарья Угарова должна еще сегодня покинуть усадьбу. Староста присмотрит, чтобы она не сломала печати до конца тяжбы.

Кивнул головой и уселся в карету. За ней поехали верховые полицейский, ведя на веревке корову.

Толпа не расходилась. Стояла в молчании, слушая причитания, жалобы и рыдания Дарьи. Она раздирала на себе полотняную рубаху, подпоясанную шнурком; рвала волосы и кричала ужасно, как раненая птица.

Расталкивая толпу, подошел к ней Ксенофонт. Бренча цепями, встал на колени перед отчаявшейся крестьянкой. Прижимая пальцы ко лбу, плечам и груди, шептал молитву и смотрел неистовыми, блестящими глазами. Наконец прикоснулся лбом к земле и произнес торжественно:

– Служанка Божия, Дарья! У тебя нет никого, кто бы защищал тебя и этих возлюбленных Христом деток? Нет никого, кто бы вас опекал?

– Никого, ах, никого! Сироты мы одинокие, несчастные… – отозвалась Дарья, разражаясь рыданием; почти потерявшая сознание, подкошенная отчаянием, бессильно оперлась о стену хаты.

– Во имя Отца, Сына и Духа Святого, аминь! – воскликнул нищий. – Тогда вот я, недостойный слуга Христа, беру вас с собой.

Пойдем вместе просить милостыню, на скитание… в зное, в морозе, в ненастье, бурю и вьюгу снежную… от деревни к деревне, от города к городу, от монастыря к монастырю… по всему необъятному обличию святой Руси! Как птицы будем, что не пашут, не сеют, и Бог урожай им ниспосылает, что в сердцах добрых люди вырастили. Не отчаивайтесь… Не плачьте! С Небес Христос Замученный и Мать Его Пречистая ниспошлет вам помощь. Собирайтесь. В дорогу далекую, знойную… Во Имя Христово… вплоть до дня, когда придет возмездие и награда для притесняемых, в слезах и боли тонущих. В дорогу!

Взял за руки девчонок и пошел, звеня железом. Дети не упирались. Шли покорно, тихо плача.

Дарья взглянула на уходящих, охватила отчаянным взглядом убогую хату, разрушенный хлев, поломанный забор подворья и брошенный подойник с остатками молока на дне. Крикнула пронзительно, угрожающе, словно ястреб, кружащийся над лугом, и побежала, догоняя Ксенофонта, постукивающего посохом, и тихо идущих перед ним девчонок в грязных холщовых рубахах, босых, с растрепанными льняными волосами.

Разбежались бабы по избам и, немного погодя, окружили уходящих в нищенские скитания, принося хлеб, яйца, куски мяса, мелкие медяки. Отдавали подаяние Ксенофонту и Дарье, шепча:

– Во имя Божие…

– Христос вознаградит… – отвечал нищий, пряча подаяния в мешок.

Вся деревня проводила до пересечения дорог прежних соседей, бросавших навсегда свое семейное гнездо. Дальше нищие шли уже сами. Только Володя, скрываясь в кустах, двинулся за ними.

Ксенофонт молился шепотом, Дарья тихо плакала, девчонки, уже успокоенные и обрадованные перемене в их жизни, бежали вперед и рвали цветы.

На полях работали крестьяне. Маленькие худые лошадки тянули соху с одним лемехом, откованным деревенским кузнецом, или из острого корня – при отсутствии железа. Тяжкий труд и напряжение заметны были в наклоненных головах слабых коней и вытянутых шеях и плечах людей, идущих за сохой. Лошадки пыхтели хрипло, крестьяне покрикивали задыхающимися голосами:

– Оооей! Оооей!

Володя подумал, что это тоже бурлаки, тянущие канат, привязанный к тяжелой лодке, наполненной нуждой и работой без отдыха и надежды.

В это время идущие краем дороги девчонки остановились и стояли неподвижно, заглядывая на дно рва, идущего вдоль шоссе. Из рва вылезло двое подростков. Они кричали и ругались похабно, смеясь и оправляя на себе портки и рубахи. Потом убежали в поле, где стояла белая косматая кляча, запряженная в деревянную соху. За ними вылезла девчонка с растрепанными волосами, босая, в грязной, высоко подоткнутой юбке6. Шла, лениво натягивая на голые плечи и буйные крупные груди холщевую рубаху, разорванную на плечах и измазанную землей. Ульянов ее знал. Была это немая пастушка.

Она приостановилась. Голубыми глазами бессмысленно и безразлично смотрела на шагающих дорогой нищих, почесывая подмышками. Подростки добежали до сохи, согнутые уже шли, отваливая мелкий пласт земли и злыми окриками погоняя клячу:

– Оооей! Оооей!

Маленький Ульянов не пошел дальше. Уселся за кустами у дороги и заплакал тяжелыми, жалобными слезами. Ничто его не радовало. Сапфировое и глубокое небо, золотистая пыль шоссе, полевые цветы, зеленеющие поля, жаркое ласковое солнце – все казалось ему серым, безнадежным, больным и убогим. В голосах птиц слышал он только одну ноту – ноту стонущей жалобы.

Перестал плакать. Охватила его в это время сильная ненависть. Крутились перед ним фигуры, вращающиеся в мутном сером мраке. Бог, отец с орденом на груди, староста, рыжий Сережка, высокий комиссар полиции Богатов, доктор Титов, старая сморщенная знахарка; бледный деревенский поп, которого преследовал тучный отец Макарий; упругие обольстительно нагие груди бессмысленной девки.

От поля доносилась его злая, страстная жалоба на плуги и сохи.

– Оооей! Оооей!

Глава IV

Ульянов никогда не отличался прямодушием и чрезмерной веселостью, а после возвращения из деревни даже коллеги заметили перемену в его лице, голосе и осанке. Избегал он ровесников и никогда не вел с ними разговоров. Так, по крайней мере, им казалось. В сущности же было иначе.