Читать интересную книгу Ангел, автор и другие - Джером Джером

— Томпкинсом, — предложил кто-то из участников поездки. Все дружно подхватили это имя.

Томпкинс был именно тот, кого было нужно, чтобы не только пополнить, но и внести жизнь и веселье в нашу поездку. Трудно было подыскать более подвижного и остроумного человека.

Он сидел на другом конце нашего длинного стола, но его заразительный смех разносился по всей зале. Устроительница поездки не знала его в лицо и, когда ей указали его, она направилась к нему. К несчастью, она была близорука, поэтому ошиблась и обратилась к человеку самого зловещего вида. Этого несносного человека год тому назад я встретил в Шварцвальде и надеялся никогда больше не встречать на своем жизненном пути. Я отвел ее в сторону и шепнул ей на ухо:

— Что вы делаете? Зачем вы пригласили его? Ведь мы не успеем проехать и полдороги, как он наведет на всех нас смертельное уныние.

— О ком вы говорите? — недоумевала дама.

— Конечно, о Джонсоне.

— О каком Джонсоне? Я его совсем не знаю.

— Да это и есть та прелесть, которую вы привели с того конца сюда, — пояснял я.

— Ах, боже мой! — с отчаянием прошептала она. — А ведь я думала, что это Томпкинс. Но я уже успела пригласить его, и он согласился…

Она была помешана на деликатностях, поэтому и слышать не хотела о том, чтобы напрямик показать Джонсону, что он был приглашен ею по ошибке.

Разумеется, как я и предвидел, все наше удовольствие было отравлено этим несноснейшим субъектом. Начал он с того, что поссорился с нашим возницей, которого нам потом соединенными усилиями едва удалось успокоить; потом всю дорогу мучил нас скучнейшими рассуждениями на тему о государственных доходах и обложениях; хозяину «Лесной виллы» высказал крайне нелестное и, кстати сказать, очень несправедливое мнение об его кухне, и настаивал, чтобы все окна были отворены. Это зимою-то при порядочном холоде с ветром!

Один из участвовавших, немецкий студент, запел было какую-то патриотическую песенку. Это повело к горячему диспуту между студентом и Джонсоном, который грубо и злобно прошелся насчет неуместности патриотических чувств в наше время, и по пути дал такую характеристику тевтонского национализма, что было прямо удивительно, как это только сошло ему с рук. Мы не танцевали, потому что Джонсон объявил, что не может представить себе более дурацкого зрелища, чем вид прыгающих, подобно дикарям, приличных людей. Обратный путь он уснащал анализом увеселения, так что мы едва могли дождаться, когда отделаемся от этого сокровища. Тем не менее наша председательница нашла нужным поблагодарить его за «удовольствие», которое он доставил нам своей компанией.

Мы дорого платим за свою потребность в искренности. От платы за похвалы мы освобождены, потому что похвала в настоящее время ровно ничего не стоит. Люди горячо жмут мне руку и уверяют меня, что им нравятся мои сочинения. Но это только раздражает меня, не потому, чтобы я стоял выше желания похвал, а просто потому, что я уже не верю в них. Я знаю, что люди будут напевать мне похвалу даже и в том случае, когда не прочли ни одной моей строчки. Когда я при посещении какого-нибудь дома вижу открытой на столе одну из моих книг, мой подозрительный ум не преисполняется горделивой радостью. Мне представляется, что накануне происходила между хозяевами этого дома такого рода беседа:

— Не забудь, дорогая, что завтра к нам придет Джером…

— Завтра?! Что же ты мне ничего не сказал об этом раньше?

— Я говорил тебе на той еще неделе. Но, видно, ты забыла… Какая плохая стала у тебя память.

— Напротив, это у тебя, дорогой, память никуда не годится. Уверяю тебя, ты и не думал мне говорить об этом… Как его?.. Ах да! — о Джероме. Иначе я обязательно запомнила бы… Кстати: что, собственно, представляет собою этот Джером? Я слышала, о нем много говорят, но не обращала внимания. Какая-нибудь знаменитость?

— О нет! Просто писатель… книги пишет.

— Книги?.. А приличный ли он вообще человек?

— Вполне приличный. Разве я стану приглашать неприличных людей? Эти писатели нынче везде приняты… Кстати, есть у нас хоть одна из его книг? Читали мы его?

— Кажется, нет. Впрочем, посмотрю… Вот если бы ты сказал мне вовремя, что ждешь его, я бы послала в книжный магазин.

— Я сам достану. Все равно мне нужно в город…

— Жаль тратить зря деньги. Не будешь ли ты около брата. Он всегда покупает новые книги. Может быть, у него найдется и этот… как его?..

— Нет, лучше уж я возьму прямо из магазина. Это будет гораздо приличнее, в особенности, если в хорошем переплете. Сразу будет видно, что мы — люди, интересующиеся последним словом литературы, и не скаредничаем на приобретение новых книг. В таких случаях жалеть денег не надо…

Но, может статься, что происходил разговор и в другом духе. Например:

— Ах, как я рада, что он будет! Я уж давно жажду встретиться с ним.

— Да, и я очень доволен, что мне наконец удалось познакомиться с ним лично и пригласить его к себе. Вообще, я считаю его посещение большой честью для себя. Не забыть бы вот только приобрести его новую книгу и постараться просмотреть ее…

И все в таком роде, во многих местах. Сознание, что мы неискренни, привело к тому, что все комплименты принимаются нами за одни казенные фразы. Раз на одном вечере, когда только что прибыл главный гость — знаменитый писатель, — знакомая дама спросила у меня:

— Скажите, пожалуйста, что написал этот джентльмен? У меня нет времени на чтение, и я почти ничего не читаю.

Пока я собирался ответить, меня предупредил один закоренелый шутник, оказавшийся поблизости и своим тонким слухом подхвативший вопрос дамы.

— «Монастырь и сердце» и «Адам Беде», — поспешил сказать он.

Дама благодарно улыбнулась ему. Он знал ее давно, поэтому ему было известно, что она только названные им литературные произведения и читала во всю свою жизнь, и что они были ей вполне по уму и по сердцу; небезызвестно ему было и то, что дама, конечно, не помнит, что автор этих произведений совсем другое лицо.

Так и оказалось. Дама весь вечер надоедала знаменитому писателю с восторженными похвалами этих двух книг. Но при прощании она шепнула ему:

— Однако нельзя сказать, чтобы этот ваш литературный лев отличался излишней скромностью: сам говорит, что «Монастырь и сердце» и «Адам Беде» — самые лучшие из произведений современной литературы.

Хорошо бы, если бы читающая публика хоть отмечала в своей памяти имена авторов, во избежание подобных недоразумений; то же самое можно посоветовать и посетителям театра.

Один наш известный драматург рассказывал мне, как однажды он предложил знакомой супружеской чете билеты на представление своей пьесы, не предупредив, однако, супругов, что он — автор этой пьесы. Он позаботился снабдить их и программой, но они даже и не взглянули на нее, как это часто делают многие из театральных посетителей. Во время представления лица супругов все более и более вытягивались: драма была совсем не в их вкусе. Едва дождавшись конца первого действия, они ушли из театра, и потом, когда встретились с драматургом, пожавшим в тот вечер особенно обильные лавры, заявили ему, что удивляются, как он мог дать им билеты на представление такой скучной веши. Хорошо еще, что все трое были давно дружны, а драматург к тому же был человек, что называется, покладистый. Он только весело расхохотался и сказал, что не надо было так плотно обедать перед поездкой в театр. Они, действительно, в тот день пообедали вместе у Кёттнера, где, как известно, кормят на убой.

Один из моих молодых приятелей — человек небогатый, но древнего аристократического рода — сделал мезальянс, женившись на дочери богатого канадского фермера, очень миленькой, прямодушной и неглупенькой девушке, но слишком доверчивой.

Я встретился с ним месяца три спустя после его возвращения в Лондон, и между нами произошел следующий диалог.

— Ну, — спросил я его, — как вы себя чувствуете в новом положении?

— Ах, я был бы так счастлив, если бы моя жена не обладала одним крупным недостатком! — воскликнул он. — Она очень мила, но, представьте себе, верит всему, что говорят ей.

— Ничего, — утешал я его, — это у нее скоро пройдет: здесь, в столице, она быстро избавится от такого недостатка.

— Надеюсь. Но пока очень неловко.

— Верю. Воображаю, в какие неудобные положения она ставит себя своей доверчивостью, — продолжал я.

Видимо, обрадованный случаем высказаться сочувствующему человеку, мой приятель пустился в подробности.

— У нее нет светского образования и такта, — начал он, — Она сознавала это и даже ставила мне на вид, когда я за нее сватался. Теперь же ей вдруг показалось (а вернее всего, кто-нибудь для смеха сказал ей), что она совершенство и в светском отношении, но только не знала этого до сих пор сама. Она бренчит на пианино, точно школьница, играющая по праздникам для развлечения гостей своих родителей, как это принято у простых людей. Так и у нас. Начинается с того, что мою жену просят сыграть. Сначала она отнекивается, уверяя, что играет очень плохо. Тогда ее, в свою очередь, уверяют, что она говорит это из одной ложной скромности, что, напротив, они слышали от других, какая она дивная музыкантша, и горят нетерпением услышать ее сами. Разумеется, она сдается на эти усиленные просьбы. Она такая добродушная и мягкосердечная, что только и думает, как бы доставить удовольствие другим. Если бы от нее потребовали стать на голову, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие, честное слово, она сделала бы и это.