Читать интересную книгу Ангел, автор и другие - Джером Джером

Вечером я снова встретился с этой девочкой и спросил ее:

— Испортил тебе мальчик шляпу-то?

— О нет! — со смехом ответила она. — Ведь это была моя старая шляпа. У меня есть еще новая для воскресных дней…

Я люблю пофилософствовать, в особенности после обеда, сидя в удобном кресле и с хорошей сигарой в зубах. В такие минуты я открываю Марка Аврелия, Эпикура или Платона; в такие минуты я вполне схожусь со взглядами этих философов и нахожу, что они были вполне правы, говоря, что человек часто совершенно зря так много огорчается. Нам следует питать в себе одно хорошее, ясное настроение духа. Ничего такого дурного не может случиться с нами, чего мы не были бы приспособлены переносить самой природой. Вместо того чтобы огорчаться малым заработком, каждому рабочему лучше бы иметь в виду те радости, которыми он пользуется в своем положении. Разве он не избавлен от мучительных забот о том, как бы повернее пристроить свой капитал на хорошие проценты? Разве для него не так же восходит и заходит солнце?..

А сколько из нас, более или менее состоятельных горожан, никогда не видят восхода солнца! Наша же, так называемая «меньшая братия», всегда пользуется счастьем видеть это чарующее зрелище. Пусть же обитающий в них «демон» заставляет их проникнуться сознанием этого счастья и радоваться ему.

И зачем огорчаться сельскому труженику, когда его голодные дети просят хлеба, которого у него не хватает на них? Разве не в порядке вещей, чтобы дети бедных людей кричали о хлебе? Так устроено мудрыми богами, и не нам упрекать их за это. Пусть «демон» этого работника лучше хорошенько поразмыслит о пользе для целого общества дешевого труда и пусть почаще созерцает мировое добро…

III

Литература и средние классы

Мне грустно, что я вынужден бросить пятно на литературную профессию. Эта профессия, хотя и имеет по-прежнему в своих рядах тружеников, специально рожденных для нее, но все более и более стесняется рамками того контингента среднего читателя, для которого Парк-Лейн никогда не будет ничем другим, как кратчайшим путем между Ноттингхиллом и Стрэндом; для которого красиво переплетенный и золотообрезный красный том «Пэрства» Дебретта всегда останется только предметом украшения, а не предметом общественной необходимости.

Что же должно теперь статься с нами, литературными тружениками? — осмелюсь я спросить в качестве представителя этой, хотя и быстро идущей на убыль, но все еще многочисленной корпорации? В прежнее время мы, литераторы, обладая хорошим слогом, живым воображением, глубоким взглядом, знанием человеческого сердца и жизни и уменьем говорить обо всем ясно и с юмором, — были менее стеснены. Мы черпали материал из жизни средних классов, пропускали этот материал сквозь свою среднеклассовую индивидуальность и преподносили свои писания тоже среднеклассовому читателю.

Нынче же по отношению к искусству среднеклассовая публика может считаться более не существующей. Общественные слои, из которых брали свои типы Джордж Эллиот и Диккенс, больше не интересуют большую публику. Хетти Соррель, Маленькая Эмили теперь считаются «провинциальными», а Деронда или семейство Уилферов презрительно отвергаются как «люди предместий».

Мне всегда казалось странным, что выражение «провинциальный» и «предместный» могут заключать в себе осуждение. Я никогда не встречал человека более щепетильного на счет того, что теперь стали называть «литературной провинциальностью» или «колоритом предместий», как одну неважную даму, живущую в старом доме, в одном из переулков Хаммер-смита. Разве искусство превратилось в вопрос одной географии, и если так, то где же его точные границы? И неужели сыровар из Тоттенхэм-Корт-роуд обязательно должен быть человеком, обладающим изящным вкусом, а профессор из Оксфорда — невеждой? Я никак не могу понять этого, и однажды предложил этот вопрос на разрешение одного приятеля-критика, отличавшегося остротой суждения.

— Вот, — говорил я ему, — вы, господа критики, назовете книгу «провинциальной» или «отдающею предместьем» и — дело с концом. А что именно вы хотите сказать этим?

— Очень ясно, — ответил он, — мы так называем книги, которые написаны во вкусе людей, живущих в предместьях. — Какой же развитой человек будет жить… ну, хоть в Сербитоне? — не без иронии прибавил он.

Этот критик жил в самом центре Лондона.

— Однако вот, например, Джонс, редактор «Вечернего Обозрения» живет же там, — возразил я. — Так неужели вы назовете все, что выходит из-под пера Джонса, вульгарным только потому, что он живет в Сербитоне? Потом возьмите хоть Томлинсона. Как вам известно, он живет в Корест-Гейт, по дороге в Эппинг, и как вы ни придете к нему, он непременно будет занимать вас своими «какемонами». Это такие длинные штуки, которые похожи на листы коричневой бумаги, покрытые иероглифами. Томлисон подхватывает их на палку и держит над своей головой так, чтобы вы могли одним взглядом обозреть эти чудеса; при этом он сообщает вам имя того японского художника, который нарисовал их за полторы тысячи лет до нашей эры. Он так увлекается этим занятием, что забывает накормить вас обедом, на который пригласил, и вы, просидев у него несколько часов, так и уйдете от него голодным. И во всем его доме нет ни одного удобного стула. Так можно ли, с высшей точки зрения, называть этого человека «вульгарным», хотя он и не живет в столице?

— Кроме того, — продолжал я, — я знаю человека, живущего в Бирмингеме… И вы, наверное, слыхали о нем? Это неутомимый собиратель карикатур восемнадцатого столетия школы Роулендсона и Джилендрея. Лично мне эти карикатуры вовсе не кажутся художественными: мне даже становится нехорошо, когда я гляжу на них. Но люди, знающие толк в искусстве, восторгаются ими. И в самом деле, разве нельзя быть артистом человеку, живущему в провинции?

— Вы меня не поняли, — с досадой проговорил мой приятель. — Совсем не поняли.

— Может быть, — согласился я. — Выскажитесь яснее. Тогда я, быть может, и пойму.

— Я не говорю, чтобы люди с высшим развитием не могли жить в предместьях и пригородах, и раз они такие, то, конечно, не могут сопричисляться к «предместникам» и «пригородникам», а должны разбираться особо.

— Значит, если они и живут в Уимблдоне или Хореи, то смело могут петь вместе с шотландским бардом: «Мое сердце в юго-западной области; мое сердце не здесь!» — подхватил я.

— Да хотя бы и так, — пробурчал мой приятель, бывший в тот день не в духе.

Модные беллетристы тщательно избегают выводить своих героев за черту, с одной стороны, Бонд-стрит, а с другой — Гайд-парка. Положим, года два тому назад большой успех имела одна повесть, героиня которой обитала в Оксли-гарден. Один известный критик писал тогда по поводу этой повести: «Недостает очень немногого, чтобы это произведение могло считаться ценным вкладом в английскую литературу». Из бесед с содержателем кэбов, на углу Гайд-парка, я узнал, что то «немногое», имевшееся в виду критиком, заключало в себе расстояние в какие-нибудь сто шагов. Описываемые в модных повестях представители высших классов никогда не уезжают в провинцию; на такую вульгарность они не способны. Нет, они направляются прямо к Барчестер-Тауэр или в «мое местечко на севере», как выражается в этих случаях литературный герцог. Вообще они всегда с такой неопределенностью говорят о своих местопребываниях вне города, словно витают где-нибудь в воздухе.

В каждом общественном слое есть люди, стремящиеся к высшему. Даже среди рабочих не редкость встретить тонкие натуры, одаренные джентльменскими наклонностями. Для человека с такой утонченной натурой, разумеется, плуг и лопата должны представляться предметами низкими, и они мечтают о величии городских домашних слуг. Так и на Греб-стрит мы всегда можем рассчитывать столкнуться с писателем, чувствующим себя призванным изучать и описывать людей, хотя немного превосходящих его по месту их пребывания и положению.

К несчастью, большая публика наших дней не хочет ничего читать, кроме повестей из быта «верхних десяти тысяч». Подавай ей одних южноафриканских миллионеров, американских миллиардеров и европейских герцогов и герцогинь; о простых смертных она и читать не станет. Даже дети должны изображаться только такие, которые хотя и бедны, но происходят по прямой линии от каких-нибудь громких фамилий и в конце концов тоже превращаются в миллионеров или миллиардеров; последнее, разумеется, предпочтительнее…

Открываю дешевенький журнал. Героиня — молодая герцогиня, супруг которой швыряется тысячефунтовыми билетами до тех пор, пока этой аристократической чете не приходится переселиться из собственного роскошного дворца в номера гостиницы, правда, еще первоклассной, и даже в бельэтаже. Злодеем выведен русский князь. Прежде в этой роли фигурировали опустившиеся отечественные баронеты, но нынче они не в моде, слишком уж стали обыденными. Потом какая же уважающая себя героиня решится бросить своего мужа и детей ради какого-нибудь разорившегося баронета, как бы он ни был обольстителен сам по себе? Она может сделать такое преступление и позор разве только ради годового дохода, вдесятеро превосходящего тот, которым обладал ее муж в то время, когда женился на ней.