Читать интересную книгу Чужая луна - Игорь Болгарин

— С хлебом-солью не надо. Не гостей долгожданных встречаем, — пояснил Кольцов.

— Уже чуть прояснилось. Значит, по тюрьмам и быстренько на «отфильтровку»? А мое дурачье, слышь, оркестр организовали. Флаги, транспаранты.

— Оркестр, конечно, не помешает. И флаги. Пусть другими глазами посмотрят на наше красное знамя.

— А как насчет транспарантов? Не будет политическим перегибом?

— Смотря что на транспарантах написано.

— Вот! И я про тоже самое. Что бы ты, товарищ Кольцов, к примеру написал?

— Что-нибудь скромное: «С возвращением на Родину!» или «Добро пожаловать!».

— Как смотришь, ежели, к примеру: «С пролетарским приветом!»?

— Ну, какой ты пролетарий, Беляев? — скептически хмыкнул Кольцов. — Да и они, прямо скажем, далеко не все пролетарии.

— Что значит — столица! Сразу — в корень! — с восторженным придыханием сказал Беляев, умильно глядя на Кольцова. — Честно скажу, если б не ты, могли что-то и не в ту сторону загнуть. Дело политическое, сложное.

До прихода «Решид-Паши» еще оставалось время, и Кольцова неудержимо потянуло отправиться на окраину Севастополя — свою родную Корабелку. У него там уже никого не было, никто не ждал. Просто захотелось увидеть свой старый дом, пройтись по знакомой улице, вдохнуть тот незабываемый соленый морской воздух, смешанный с запахами чебреца, полыни и растопленной до кипения смолы.

Улочки окраинной Корабелки никогда не знали ни щебенки, ни булыжника, идущие по улице поднимали своими башмаками белесую известковую пыль. Но старые домики всегда к весне были старательно выбелены, а стены, своими фасадами глядящие на улицу, были разрисованы диковинными цветами, которые никогда здесь не произрастали. Так они выглядели в фантазиях населявших Корабелку моряков, которые нагляделись на них в дальних тропических странах.

Отец у Кольцова был машинистом. С утра и до вечера его маломощная «кукушка» перетаскивала по станционным путям грузовые платформы и товарные вагоны. В дальних странах ему побывать не довелось и фасадная стена их домика была украшена обычными подсолнухами. Мать любила подсолнухи и сколько ее помнит Павел, она рисовала их повсюду.

Ноги сами вывели его к бывшему домику. Он совершенно не изменился, и был такой же ухоженный и чистенький, как и при жизни матери. Фасадная стенка была отчаянно белой. Но если присмотреться, сквозь побелку все еще проступали скромные мамины подсолнухи.

Сердце у Кольцова тоскливо заныло: зайти или не надо? Зачем будоражить душу ненужными, расслабляющими воспоминаниями? Напоминать новым хозяевам о том, что здесь была когда-то другая, вполне счастливая жизнь. Новые хозяева живут здесь своей, и вряд ли им интересно знать, что было здесь некогда. Издревле так на Руси ведется: поселяясь в покинутом обиталище, новые хозяева старательно уничтожали даже самые ничтожные следы пребывания иных людей: красили, мыли, протирали, а после приглашали батюшку вновь освятить старый приют.

Увидев долго стоящего возле дома мужчину, к калитке подошла девчушка с пышными бантами на голове.

— Ты — ко мне? — спросила она.

Этот вопрос поставил Кольцова в тупик. Но девчушка сама же его и выручила:

— А мама сказала, что гости придут вечером.

«У них какое-то торжество, — догадался Кольцов. — Возможно, у этой малявки день рождения».

— У тебя сегодня праздник? — спросил Кольцов.

— Да, — девочка подняла руку и показала три пальца, но, подумав, распрямила еще один. — Вот сколько мне.

— Я поздравляю тебя!

— Ты, лучше, вечером.

Он хотел было сказать «Ладно, вечером!». Но подумал, что вот так легко он вскользь растопчет ее доверие, и уйдет, и забудет за хлопотами дня об этой маленькой встрече. А она, возможно, будет его ждать. Вспомнил себя почти в таком же возрасте, те давние мелкие обиды, которые порой долго жили в нем. И он сказал:

— Понимаешь, какая неприятность. Сегодня вечером я обязан быть в другом месте по очень важному делу. Поэтому я и решил поздравить тебя пораньше. Но я обязательно к тебе зайду как-нибудь в другой раз. Ладно?

— Хорошо.

Кольцов пошел дальше. Краем глаза он видел: на пороге появилась женщина, должно быть, мать девочки.

— С кем ты тут?

— Это мой друг, — услышал Кольцов. — Он приходил меня поздравить. Но он не может вечером, у него важное дело…

Павел шел по своей улице, на которой некогда жил, и встреча с этой девчушкий вернула его в то давнее босоногое детство. Он смотрел по сторонам, узнавал и не узнавал их старые дома. Вроде они были тогда повыше и больше, а сейчас словно ссохлись от старости.

Вот в этом доме жил вечно болезненный «очкарик» Валька Овещенко. Он приучил Павла к чтению, и всего Жюль Верна, Майн Рида и Фенимора Купера он прочитал у него в маленькой сараюшке. Там было много сена и веток, впрок заготовленных для козы, и из-за щелей между досками в солнечные дни там было светло до самых сумероек. Выносить книги со двора Вальке не разрешали родители.

Вальки уже не было в живых. Кольцову кто-то рассказывал, что его повесили слащёвцы, схватив на базаре во время облавы. У него за поясом нашли книжку Фридриха Ницше под названием «Так говорил Заратустра».

— А что он говорил? — спросил у Вальки слащёвский полковник.

— Много всего.

— А ты — самое главное.

— Говорил, что государство — самое холодное из всех самых холодных чудовищ на Земле. «Я, государство, есмь народ», — говорило всем государство.

— Интересно, — сказал полковник. — Продолжай!

— «Людей рождается слишком много! Для лишних и изобретено государство!» — почти процитировал Валька Фридриха Ницше, точнее, его героя Заратустру.

— Ну, еще!

— «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя», — процитировал Валька…

— Достаточно. Я понял: тебе на нравится государство, ты не любишь людей.

— Это не я сказал! — выкрикнул Валька.

— Я понял. Ты повторил Заратустру. Но повторил потому, что солидарен с ним, — слащёвский полковник был философ, но ему в свое время не дался Ницше, и он был исключен из университета. — Ты хочешь, чтобы народами правили люди, которые уже не черви, но еще не человеки? Скажи, не они ли хотят до основанья разрушить весь мир? Ты — умный парень. Ты представляешь, что они «а затем» построят? Я не хочу жить в том вашем мире… Я понял, ты большевик!

Валька даже не успел возразить полковнику, как его повесили на арке при входе на базар.

Пройдя еще немного, Павел увидел дом, где когда-то жил Колька Виллер. Когда-то он выделялся на их улице красивыми резными ставнями на окнах и стоящей «на курьих ножках» голубятней. Отец Кольки был немец и славился в Корабелке своим мастерством краснодеревщика и еще тем, что был страстным голубятником Это можно было определить по тому, с какой любовью и фантазией. была построена голубятня. Иной раз сюда специально приезжали голубятники из окрестных городков, чтобы полюбоваться этим произведением столярного искусства.

Перед Первой мировой войной отец уехал в Германию и больше оттуда не вернулся. Ходили слухи, что он там женился. От обиды на отца Колька сменил свою немецкую фамилию на материну украинскую — Приходько.

Колька Приходько стал хозяином в доме, и даже в их мальчишечьей ватаге выделялся своей немецкой аккуратностью и украинской рассудительностью.

Когда началась Великая война, Колька один из первых из их ватаги ушел на войну. Ушел и сгинул. Ходили слухи, что его расстреляли немцы лишь за то, что он сменил фамилию.

Проходя мимо Колькиного дома, Павел невольно посмотрел во двор и увидел… Кольку. Это, несомненно, был он. Укутанный в теплый платок, он сидел посреди двора в самодельной инвалидной коляске.

Павел взмахнул рукой, чтобы привлечь его внимание. И хотя Колька смотрел прямо на улицу и не мог его не видеть, он Павлу не ответил. Что за ерунда? Знать не хочет? Обиделся? Когда и за что?

И тогда Павел пошел во двор.

Едва скрипнула калитка, как ему навстречу со свирепым лаем бросился лохматый черный пес.

— Полкан! Полкан! — позвал Колька и, не поворачивая головы, сказал: — Хто там? Не бойсь. Он смирный.

Полкан, и верно, резко развернулся и помчался к хозяину.

Уже подойдя поближе, Павел увидел белесые и неподвижные Колькины глаза. Маленький, с желтым безжизненным лицом, Колька сидел в коляске на вымощенном ватном одеяле. Справа от него стояла ополовиненная бутылка самогона, слева, на беленькой холстинке, лежала закуска: пластинки сала, покрошенный лук, пара отваренных и разделеных на четыре части вареных картофелин.

Ног у Кольки не было выше колен.

Когда Кольцов почти вплотную подошел к нему и хотел было поздороваться, как тот предупреждающе поднял руку и попросил:

— Молчи! Я сам угадаю! — и после недолгой паузы сказал: — Семка! Куренной!